своих губах – он пытался заглушить те вздохи и тихие стоны, которые я не могла сдержать. Казалось, будто каждый нерв моего тела достиг кульминации любви, обычно ограниченной мгновением, и гудел так настойчиво, что я не знала, было ли это совершенной радостью или ужасным страданием. Мое состояние имело двойственный характер, и мне хотелось вторить Амфортасу, пронзительно кричать вместе с Кундри.

Каждую ночь Тоде приходил в охотничий домик. Он никогда не ласкал меня как любовник, никогда даже не пытался расстегнуть мою тунику и коснуться груди или тела, хотя и знал, что каждое биение моего сердца принадлежало только ему. Чувства, о существовании которых я даже не подозревала, пробуждались под взглядом его глаз. Чувства столь исступленные и глубокие, что мне часто казалось, будто наслаждение убивает меня, и я теряла сознание, дабы пробудиться вновь под свет этих удивительных глаз. Он настолько глубоко завладел моей душой, что мне казалось, будто я могу только смотреть в его глаза и жаждать смерти, так как в земной любви нет ни удовлетворения, ни отдыха, а только исступленная жажда дойти до той точки, в которой я нуждалась.

Я почти ничего не ела и не спала. Только музыка «Парсифаля» приводила меня в такое состояние, когда я растворялась в слезах; и эти рыдания, казалось, давали некоторое облегчение от того изысканного и ужасного состояния влюбленности, в котором я тогда пребывала.

Сила воли Генриха Тоде была столь велика, что он мог, когда хотел, с легкостью переходить от этих безумных, полных экстаза полетов и состояний полуобморочного блаженства к интеллектуальной беседе. С блеском тех часов, когда он говорил со мной об искусстве, я могу сравнить лишь беседы с одним человеком в мире – с Габриеле Д’Аннунцио. Тоде даже внешне немного походил на Д’Аннунцио: он тоже был невысоким, с широким ртом и странными зелеными глазами.

Каждый день он приносил мне части своей рукописи, посвященной святому Франциску, и прочитывал каждую главу по мере написания. Он также прочитал мне всю «Божественную комедию» Данте от начала до конца. Эти чтения занимали долгие ночные часы до самого рассвета. Он часто покидал охотничий домик на рассвете. Шел пошатываясь, словно пьяный, хотя во время чтения не подносил к губам ничего, кроме чистой воды. Тоде был пьян божественной сущностью своего высшего разума. В одно такое утро, когда он собирался покинуть охотничий домик, он в ужасе сжал мою руку.

– Вижу, по дороге идет фрау Козима!

И действительно, в свете раннего утра показалась фрау Козима. Она была бледна и казалась разгневанной. Но оказалось, я ошиблась. Накануне мы поспорили по поводу того значения, которое я вкладывала в свой танец трех граций из вакханалии в «Тангейзере». Этой ночью фрау Козима не могла уснуть и, перебирая памятные вещицы, нашла среди рукописей Рихарда Вагнера маленькую тетрадочку, содержащую более точное описание того, что он имел в виду для танца вакханалии, чем все, опубликованное прежде.

Замечательная женщина не могла ждать, она пришла на рассвете, чтобы признать, что я была права. Более того, потрясенная и взволнованная, она произнесла:

– Мое дорогое дитя, вас, безусловно, вдохновляет сам Мастер. Посмотрите, что он написал. Это в точности совпадает с вашей интуицией. Отныне я никогда не стану вмешиваться и предоставлю вам полную свободу создавать свои танцы в Байрейте.

Полагаю, именно тогда у фрау Козимы возникла идея, что мне следует выйти замуж за Зигфрида и вместе с ним продолжить традиции Мастера. В действительности, хотя Зигфрид и относился ко мне с братской привязанностью и всегда был моим другом, но в его отношении ко мне никогда не было и намека на любовь. Что же касается меня, все мое существо было поглощено сверхчеловеческой любовью Генриха Тоде, тогда я не могла представить, что ценное могло получиться из подобного сочетания.

Моя душа была подобна полю битвы, где сражались за свое место Аполлон, Дионис, Христос, Ницше и Рихард Вагнер. В Байрейте я оказалась между гротом Венеры и Граалем. Я была захвачена, увлечена потоками музыки Вагнера, и все же однажды во время ленча на вилле Ванфрид я спокойно заявила:

– Der Meister hat einen fehler gemacht, eben so grosse wie seine Genie[79].

Фрау Козима устремила на меня изумленный взгляд. Воцарилось ледяное молчание.

– Да, – продолжала я с уверенностью, присущей экстремизму юности, – der Grosse Meister hat einen grossen fehler gemacht. Die Musik-Drama, das ist doch ein unsinn[80].

Молчание становилось все более тревожным. Я принялась объяснять, что драма – это произнесенное слово. Произнесенное слово рождено разумом человека, а музыка – это лирический экстаз. Надеяться на их союз немыслимо.

Я изрекла подобное святотатство, и дальнейшее общение стало невозможно. С невинным видом оглядела окружающих и увидела на лицах выражение испуга и оцепенения. Мои слова оказались неприемлемы, но я продолжала:

– Человек должен сначала говорить, потом петь, потом танцевать. Но речь – это разум, думающий человек. Пение – это эмоция. Танец – дионисийский экстаз, увлекающий за собой. Никоим образом невозможно смешивать их. Music-Drama kann nie sein[81].

Я рада, что моя молодость пришлась на ту пору, когда люди были не такими эгоистичными, как теперь; они не относились с ненавистью к жизни и к удовольствиям. В антрактах «Парсифаля» они спокойно попивали пиво, но это нисколько не влияло на их интеллектуальную и духовную жизнь. Я часто видела, как великий Ханс Рихтер пил пиво и ел сосиски, но это не препятствовало ему дирижировать как полубогу и не мешало окружающим вести с ним высокоинтеллектуальные беседы на духовные темы.

К тому же в те дни худоба не считалась эквивалентом духовности. Люди понимали, что человеческий дух есть нечто, что работает вверх и раскрывается посредством огромной энергии и жизненной силы. В конце концов, мозг всего лишь чрезмерная энергия всего тела. Тело, словно спрут, впитывает все, что встречает, и передает мозгу то, что считает ненужным для себя.