Принесли еду и выпивку во фляжке. Не чинясь, Лед выпил, закусил огурцом, с хрустом разжевал и, набрав полный рот картошки с тушенкой, стал с аппетитом поедать. Часть еды он передал Борису Леонидовичу.

– Тебя как занесло-то?

– Да вот, подсадили нас с Кара-Арысской пересылки. Душ пятнадцать. Пацанов человек пять, остальные все каэры[7], «комсомольцы», контра по 58-й, в общем.

– Рассказчик твой, я смотрю, тоже по каэру влетел? – без обиняков спросил Платон.

– Леонидыч, расскажи про свой косяк, – спокойно кивнул Лед. – А то люди угостили, неловко их без внимания оставлять. На вот, хлебни для настроения.

…Новый 1939 год Борис Леонидович встретил уже полноценным заключенным одного из забайкальских лагерей. У него был бушлат с нашивкой, записная книжка с записями на нескольких языках, на одной из свободных страниц которой он значками отмечал, сколько осталось ему от десятилетнего срока. Лед был в том же лагере, но Борис Леонидович не видел его, не встречал на работах, не видел в санчасти и вообще за первые полгода содержания в лагере сталкивался с ним всего-то раза три. Потом восприятие времени притупилось, и месяцы слились в одну тупую, клейкую, плохо идентифицируемую массу – как то тошнотное варево, что швырнули ему при посадке в «столыпинский» вагон в Караганде. По каким-то неуловимым послаблениям по сравнению с другими, находящимися с ним в одном положении людьми Вишневецкий чувствовал, что Каледин все-таки приводит в действие какие-то рычаги и веревочки, чтобы помогать ему. А ведь все могло быть совсем иначе: приглянись он Платону и авторитетным ворам в качестве рассказчика-враля, был бы и на местечке потеплее – на раздаче в кухне, помощником нормировщика или там хлеборезом, и ел бы посытнее. Но не получилось. То, что с удовольствием, с тонко горчащей насмешкой рассказывал он Илье Каледину в одиночном боксе под Карагандой, не шло из него для утоления скуки вот этих зверолицых, этой кодлы, этих воров с татуированными плечами, с которых скалились бабы, пучились шпилями нарисованные соборы и раздергивали пасти чернильные наколотые львы. Какая-то губительная интеллигентская брезгливость… Много позже Борис Леонидович узнал, что в точно таком же качестве приходилось выступать знаменитому писателю Штильмарку, автору «Наследника из Калькутты», и вот тот справился успешно: рассказывал ворам про похождения на ходу измышленных героев из числа фартовых парней, которые оказывались принцами и короновались повелителями истинно правильного и четкого – криминального – мира.

И ничего – не переломился Штильмарк. И не умер от потери гордости особой, интеллигентской.

Не было в Борисе Леонидовиче того легкого, огневого нахальства, что так ценилось у воров и которое в переизбытке, крепко сдобренном врожденным артистизмом, было в Каледине. Тот не отбывал срок, даже не сидел – играл! И странно, что до сих пор не доигрался… По прибытии в лагерь из казахстанской пересылки отсидел только 10 дней в ШИЗО, в БУР перевели, а потом полетел птицей-лебедем в родной барак, где уже ждали его свои, пригретые Платоном и другими идеологами блатных. Многие говорили, что Каледин действительно дьявольски удачлив и что на Льду любая паскуда поскользнется и не сумеет тому навредить. А сам Лед, и не думая опровергать плетущиеся байки вокруг особой его удачливости, говорил, что да, есть такая сила, которая помогает ему в самые трудные моменты жизни, и что знает он словечко заветное. Кто-то, кажется, пытался острить, что за словечко такое знает Лед и уж не куму ли оно адресовано или проверочной комиссии, которая нет-нет да наезжала за Байкал; только подошел к тому остряку у лесопилки паренек неприметный, беленький, с челочкой и курносый – такие у лотков вертятся в базарный день, только успевай отгонять. А шутника нашли сидящим у бревенчатой стены с ма-аленьким таким проколом чуть пониже уха, в шее. Наповал.

После того случая, о котором много говорили в лагере, – и даже администрация ИТУ встревожилась и самых больших говорунов отправила охолонуть в карцер – Борис Леонидович хотел встретиться со Льдом с глазу на глаз и объяснить ему, что так нельзя, что человек был зарезан из-за него, Ильи Каледина. И ведь сказал бы прекраснодушный Борис Леонидович, а то и при всех сказал бы, и почти наверняка подписал бы себе смертный приговор – потому что воры ну о-о-очень не любили, когда «контра», по 58-й, вражьей, статье чалящаяся, лезла в их дела.

И вот однажды воровские дела сами позвали Бориса Леонидовича. Странно, что до сих пор он не наткнулся на подобные неприятности.

Когда заключенные возвращались с работы, втягиваясь из степи в ворота лагеря, к Вишневецкому приблизился паренек с челочкой, с белесыми бровями, курносенький. Покойный шутник, зарезанный у лесопилки, при возможности много порассказал бы Вишневецкому и об этом молодом человеке, и о той необычайной ловкости, с коей управляется он с тонюсенькой, как спица, острейшей заточкой. Чуть заикаясь, паренек, выговорил:

– Ты – Н-180? Ла-ладно, не буду те-тебя по-кумовски… э-э… Т-ты Борис? Который с к-кара… гандинской пересылки?

Судя по всему, перед тем как подойти к Борису Леонидовичу, паренек навел справки о «комсомольце».

– П-пойдем со мной.

– Куда?

– Иди, говорю. Люди тебя хотят видеть. Ле… Лед.

«Илья? – чуть не воскликнул Борис Леонидович, но за время, проведенное в неволе, приучился уже придерживать язык. И чудовищной неосторожностью, абсолютно непродуманным поступком казалась ему теперь выходка с «узнаванием» Каледина в Кара-Арысе. – В самом деле – он? По крайней мере, вот этот белобрысый – из воров».

Однако в бараке, куда привел его белобрысый, Каледина он так и не увидел. Зато тотчас же различил знакомые все лица с карагандинской пересылки: толстопузый Сава и Сережа-мордвин, которые были этапированы в Забайкалье тем же вагонзаком, что и Каледин с Вишневецким. Мордвин отбивал такт ложкой и напевал блатную песенку:

Ты не стой на льду – лед провалится,

не люби вора – вор завалится…

Эти двое – Сава и Сережа-мордвин стояли в непосредственной близости от смотрящего, дюжего верзилы, которого, правда, время от времени одолевали приступы нестерпимого кашля, сотрясающего весь внушительный корпус авторитета. Наиболее заслуженным вором на зоне был, конечно, Платон, но ростовский вор в законе – один из двух, кто носил здесь такое звание, – отказался от должности смотрящего в пользу вот его – Креста. И на сходке Платон подтвердил высокое право Креста блюсти воровские законы в лагере.

И до этого времени Крест с достоинством выполнял непростую эту миссию, отделяя зерна от плевел, а агнцев от козлищ. Агнцами, конечно, всегда были честные воры, а за козла отвечали те, кому и положено, – совершающие ходку по 58-й. Креста побаивался и всегда держал в уме его позицию сам начальник ИТУ капитан Коровин. В последнее время Кресту, правда, все чаще требовалось посещение медчасти, но это не мешало ему железной рукой держать эту черную зону.