– Вы сами себе выбираете помощников. Людей, которым вы доверяете. Причем в большей степени полагаясь на интуицию, чем на логику. Казалось бы логичным посвятить во все членов своей семьи, ан нет! Бывали случаи, когда… ну, сами понимаете, чуть было не теряли то, что обязаны хранить. Не всегда наши кровные родственники – следы одного и того же существа с нами. Наоборот, вроде посторонний человек оказывается именно тем, которого принято называть «родственной душой». Семьи ведь рождаются именно по такому принципу: две половинки находят друг друга, мужчина и женщина из разных родов вдруг оказываются семьей, то есть одним целым.

Собеседники замолчали. Артем переваривал услышанное, Кони задумчиво смотрел сквозь него. Заметив отсутствующий взгляд Анатолия Федоровича, Артем вспомнил вопрос о ключевой фразе, который крепко засел в его голове, и, несмотря на всю странность положения, в котором он сейчас находился, периодически всплывал из памяти, казалось бы, безо всякой связи с происходящим, как навязчивая мелодия.

– Анатолий Федорович, – сказал Артем. – Вы, как хранитель того, что я сегодня держал в руках, наверняка знаете ответ на один вопрос, который меня мучает.

Взгляд Кони вернулся к собеседнику. Заметив это, Артем продолжил:

– Существует ли ключевая фраза в речи, которая может воздействовать на присяжных так, чтобы они вынесли нужный вам вердикт? Как заклинание?

Кони расхохотался. Смеялся он долго, так что Артем успел и сконфузиться, и прийти в себя от этого.

Утерев обильно оросившие его щеки и бороду слезы, продолжая кряхтеть вырывающимися приступами смеха, Кони сказал:

– В 1867 году я, тогда еще молодой заместитель прокурора окружного суда, обвинял в процессе подсудимого в растлении тринадцатилетней девочки. Тот отрицал свою вину, а эксперты не могли прийти к единодушному заключению о его причастности к преступлению. Я между тем обратил внимание, что во время допроса пострадавшей и ее матери подсудимый улыбался во весь рот. Ну, думаю, каков наглец! Защитник ссылался на свидетельства соседей о скромности, добром поведении и богобоязненности подсудимого. И – да, я применил эту самую ключевую фразу, о которой вы спрашиваете. Она была поставлена мной в той части обвинительной речи, где говорилось о том, что черты добропорядочности, приписываемые подсудимому защитой, не подтверждаются его поведением на суде, где страдания матери и дочери не вызывают у него ничего, кроме смеха.

Когда же присяжные ушли совещаться, один из членов суда сообщил мне, что у подсудимого от природы или вследствие травмы в минуты волнения начинаются судороги мышц лица, напоминающие смех.

Я подошел ближе к подсудимому и убедился, что тот на самом деле плачет. Но отзывать присяжных из комнаты совещаний уже было нельзя! И тогда я твердо решил уйти в отставку, если коллегия вынесет обвинительный вердикт. Однако…

Кони сделал паузу, вновь погладил бороду и закончил рассказ:

– Присяжные не учли моей ремарки о бездушности подсудимого и провозгласили: «Нет, не виновен».

– Это означает, что ключевой фразы не существует? – несколько разочарованно произнес Артем.

– Это означает, что ее нельзя употреблять к несправедливому, неверному тезису. Фраза не сработает, как не сработает фитиль для взрыва пороховой бочки, если в бочке вместо пороха – песок.

Артем хотел было спросить о конкретных словах, из которых состоит ключевая фраза, но не смог. Кони, сидящий в кресле напротив, вдруг начал отдаляться. Как будто кресло двинулось – вместе с полом, узорами на ковре и всем остальным, устремляясь к какой-то далекой точке.

– Что-о-о-о-о-о с ва-а-а-а-а-ми-и-и-и-и-и-и-и, ко-о-о-о-олле-е-е-е-га-а-а-а-а-а? Ва-а-а-а-а-а-ам пло-хо-о-о-о-о-о-о-о?

Голос Кони Артем узнал только по этому особому звучанию слова «коллега».

Через секунду он ничего более не слышал и не видел.

Тина, читая вслух переписку Лизы Мышкиной-Вульф со своим мужем Федором, долго сдерживала слезы. Блюдца ее глаз были полны до краев и готовы излить влагу от самого легкого кивка головы. Наконец, одна толстенная слеза выкатилась и побежала по щеке, за ней ринулись все остальные.

Тина сидела в кабинете адвоката Каховского, напротив его рабочего стола в кресле для посетителей, и уже рыдала в голос. Планшет, с экрана которого Тина читала строки письма, сотрясался в такт ее всхлипываниям; капли слез, падая на стекло, превращались в маленькие линзы, сквозь которые выпрыгивали увеличенные электронные буквы.

– Артем Валерьевич, это же какая любовь!!! – всхлипывала Тина. – Это же… Вы же сможете ее оправдать?! Тут же не чувства, тут же вулкан, это по-настоящему! А? Артем Валерьевич? Вы меня слышите? С вами все в порядке?

Артем сидел за рабочим столом в своем кабинете. Он уже минут пять слышал голос Тины, читающей письма его подзащитной, но полагал, что это сон. Когда же она зарыдала, Артем решил ее успокоить и руками начал шарить по столу в поисках бумажных салфеток.

В этот момент он увидел свои руки – и мгновенно сердце бешено заколотилось в висках. Эти руки отличались от старческих рук Андреевского, к которым он уже успел привыкнуть. Это были его – Артемовы руки, его пальцы, его ногти, его обшлага рубашки, его часы…

Тут он очередной раз (пятый, наверное, или шестой) вспомнил, да и то пунктиром, два последних сумасшедших дня – как вышел из комы, как, уговорив врачей и подписав какие-то бумаги, вырвался из больницы, как отсыпался чуть ли не сутки в одинокой квартире.