– Немедленно сообщите, что пришла мать ее внука, возлюбленная ее сына! – кричала она на слуг, но ответ оставался неизменным. Слуги твердили одно: «Ждем вас завтра». Проклиная все на свете, Гюльбахар несолоно хлебавши вернулась к себе в покои. Она знала, что завтра будет поздно.

Хасеки велела немедленно позвать шейх-уль-ислама. Али Джемали-ходжа ответил ей сухо:

– Наш повелитель полностью волен выбирать, к кому проявлять благосклонность и внимание в своем гареме. Рабам падишаха не позволяется это даже обсуждать. Со времен нашего великого предка Османа-бея, сына Эртогрула-гази[39], делают именно так. Это полностью соответствует шариату.

Он помолчал, продолжая смотреть в пылавшие яростью глаза женщины, и прошептал:

– Если произойдет нечто противоречащее воле повелителя, госпожа, то, не приведи Аллах, положение уважаемой Хасеки в гареме окажется под угрозой, и никто не посмотрит на то, что она мать шехзаде Мустафы Хана.

Гюльбахар было нечего сказать. Шейх-уль-ислам прямо напомнил ей о ее положении. Конечно, она подарила султану Сулейману прекрасного, как лев, сына и благодаря этому стала второй женщиной в гареме после Хафзы Султан, но только и всего. У нее не было права требовать, чтобы в жизни падишаха не было других женщин. Султан не совершал с ней никаха. Силу здесь имел обычай: так было, и так должно продолжаться. Она просто фаворитка, а теперь повелителю понравилась новая. Все снова повторится, когда новая фаворитка подарит падишаху сына.

«Не теряй голову», – сказала Гюльбахар себе. Может быть, она напрасно переживает. Может быть, падишах позовет к себе русскую рабыню, насладится, а затем забудет ее. Точно будет именно так! Не может Сулейману понравиться никто, пока у него есть его Гюльбахар.

Ей бы очень хотелось, чтобы все случилось именно так, но что-то подсказывало – все произойдет ровно наоборот. Что-то султан Сулейман нашел в русской девице! Это было нечто иное, чем страсть. Если бы это было простое желание, великий падишах не пошел бы сам относить девушке платок. Виданное ли дело! А для чего Сюмбюль-ага? Обычно падишах отдавал платок Сюмбюлю, девушку звали в его покои и этим все заканчивалось. Но на сей раз все произошло иначе. Султан показал всему гарему, как ему понравилась московитка. Он не побоялся того, что аги, паши, визири начнут сплетничать. Как будто не доставало девушке его внимания, так он еще и новое имя ей придумал! Весь дворец только и говорит о Хюррем.

Гюльбахар смотрела на служанок, вволю испытавших на себе ее гнев, а теперь сидевших за вышивкой у ее ног.

– Что сказал повелитель? – сердитым голосом спросила она. – Как мы теперь должны называть эту дрянную неверную?

– Хюррем, – напомнила одна из служанок. Ответ звучал, как месть.

Гюльбахар задумалась. Ей хотелось заплакать навзрыд, но она не стала этого делать, потому что не пристало матери шехзаде Мустафы Хана и Хасеки султана Сулеймана плакать. Она не плакала. Ведь она не хотела, чтобы кто-то говорил, что Гюльбахар Хасеки плачет из-за русской девицы. «Хюррем? Что же делать мне», – мучительно думала она. Разбитое сердце ее обливалось слезами, которых никто не видел.

Когда звучал вечерний азан, Хюррем все еще не была готова. Почему так быстро наступил вечер? Весь день прошел в суете. Женщины евнуха, отвечавшего за баню, часами терли ее жесткими кесе[40], нигде на теле у нее не осталось ни волоска. Вся кожа ее стала, словно кожа младенца. Глядя на себя, она себя не узнавала. Тело у нее горело. В некоторых особо чувствительных местах даже виднелась кровь. Из глаз текли слезы, но она была полна решимости молчать, хотя с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать и не взмолиться прекратить пытку. Она безропотно принимала все, что с ней делали. Служанки бесцеремонно вертели ее и так и эдак. Она вела себя так покорно, что Сюмбюль-ага, который в страхе стоял за дверьми хамама, прислушиваясь и ожидая скандала и криков, не выдержал и заглянул в хамам, потому что его насторожила такая тишина. Когда он увидел прекрасное, чистое и светлое, словно хрусталь, тело русской девушки, сидящей в окружении служанок у курны[41], у него перехватило дух. Дикая русская кошка исчезла, ее место заняла милая приветливая девочка. Она шутила со служанками, звонко хохотала, и смех ее отдавался эхом в куполе хамама.

Хюррем даже не заметила показавшееся на мгновение в проеме огромной деревянной двери лицо Сюмбюля-аги. Все ее мысли были только о том, чтобы стать красивой. Сегодня ночью она должна быть очень красивой, самой красивой. Даже если потребуется для этого содрать с нее кожу, то пусть сдирают. Сегодня ночью ее ждет султан Сулейман. Сегодня ночью она станет женщиной и подарит османскому падишаху свою девственность. «Я должна вскружить ему голову, – думала она, – я должна очаровать его. Я не должна стать любовью на одну ночь. Я должна ответить ему всем сердцем, всем, что есть у меня. Правда, я неопытна в любви, но я верю, что небеса помогут мне выглядеть в глазах падишаха невинной, как ангел, и соблазнительной, как гурия».

Пока ее обтирали ароматной водой, она твердила про себя сотни, нет, тысячи раз одно и то же: «Меня зовут Хюррем, я Хюррем».

Но что значило это имя? У кого она ни спрашивала, ни у кого не могла получить ответа. Когда Сюмбюль-ага вошел в комнату, на нее одевали белую сорочку из китайского шелка. Затвердевшая от холода грудь была прекрасно видна сквозь тонкую ткань. Спереди на сорочке был сделан глубокий вырез до живота, в который была видна прекрасная нежная кожа. Малейшее движение Хюррем было способно свести с ума любого мужчину. Ее длинные рыжие волосы, волнами ниспадавшие с плеч, были расчесаны и уложены гребнями из слоновой кости.

На сорочку ей одели кафтан-харбал. На бархатной ткани пурпурного цвета были вышиты серебряными нитями вьющиеся на длинных стеблях цветы. Серебряный пояс от трабзонских ювелиров перехватил тонкую талию. «Я не смогу дышать с этим поясом», – ворчала она. Никто из сбившихся с ног служанок ей даже не ответил.

– Если я задохнусь и упаду в обморок перед повелителем, то я вам устрою! – но даже и эта угроза никого не испугала.

Под конец Мерзука и Сетарет-калфа, оттолкнув портних, работниц по ткани и служанок, придирчиво осмотрели девушку.

Сетарет не преминула сказать свое всегдашнее: «Машаллах!»

Мерзука долго молчала, а потом только и смогла прошептать: «Ты очень красивая, Александра». И тут же исправилась: «Прости, я хотела сказать Хюррем…»

Девушка повернулась и внимательно взглянула на татарку: «Не забывай о Хюррем, – сказала она. – И Османы никогда не забудут Хюррем, и весь мир. Вот увидишь».