Дальше мы с большим уважением друг к другу начали долгий разговор о деньгах, задатке и деталях операции. Который принес неожиданный результат: Кулас клялся, что японский профессор теперь просто-напросто будет под круглосуточным наблюдением (а то вдруг войдет во время уборки?), записывать результаты будет все тот же Хуан, поскольку он очень грамотный.

А что, полезная идея.

И еще я попросила — если, конечно, это не нарушает чьих-то планов — чтобы Кулас простил Эдди долг, если таковой образовался за ним по итогам одной истории, которую лучше серьезным людям вслух не упоминать. Потому что — какой смысл? Откуда у него деньги, хоть он и Урданета?

Кулас в очередной раз хрюкнул носом и мрачно кивнул.

Конец беседе. Эдди, поколебавшись, предложил мне руку на ступенях террасы, а я приняла ее.

— Она ничего не знала! Клянусь вам чем угодно! — прошептал он.

— Эдди, — повернулась я, всматриваясь в его лицо в темноте, — а почему, как вы думаете, я вообще с вами имею дело? Да только потому, что вы во всей этой чертовой стране оказались единственным человеком, который не вышвырнул, как грязную тряпку, Долорес де ла Роса. Я знаю, что она ничего не знала. Конечно, вы ей ничего не сказали бы. И за нее вам многое простится. Ладно, где там наш экипаж… Да-да, Хуан подвезет и вас тоже. И вы и дальше можете заходить в мой… наш с Лолой офис. Если хотите — с чертежами галеона. Один я у вас даже куплю. На память. Потом, когда придет пора ехать домой.

Жемчужная Матильда возникла из темноты, я погладила ее теплый нос. Бессмертный Хуан, возвышавшийся над нами загадочной тенью, бросил, как всегда, бывшее и почти чистое полотенце на колесо, чтобы я оперлась на него рукой.

Найти ногой ступеньку мне помог колыхающийся свет плошек из дверей магазинчика сари-сари, которым управлял, как и по всей стране, местный китаец. Я знала, что тут можно на двух кубических ярдах найти любой нужный окрестным домам товар. А утром получить миску горячей рисовой каши — чжоу, жидкой, почти как суп, в нее будет брошена щепотка жареного и щепотка резаного зеленого лука. За кашей можно даже не приходить к китайцу — он сам понесет эту чжоу по улице на коромысле, с каждого конца которого будет покачиваться бамбуковая кастрюля-фьямбрера.

Эдди молча взгромоздился рядом на сиденье. От него пахло пережитым страхом.

Я не заметила, как кончилось время. То есть — кончился год.

Могла бы заметить, когда господа бандолерос выразили недоумение: действительно сейчас? Вы хотите, чтобы мы стащили эти японские бумаги сейчас?

В итоге они взялись за дело, мой китаец Джефри переснял бумаги из комнаты профессора Масанори Фукумото фактически мгновенно. Потому что у меня нашелся для бандолерос (собственно, для представляющего их Хуана, которого я продолжала считать как бы своим) сильный аргумент: вы хотите получить деньги завтра или в том году?

Мой аргумент был принят, слежку за японцем также поставили мгновенно.

Дальше начинались проблемы Верта.

— Но я же давно продумал, как это сделать, — задумчиво протянул он, постукивая по каменной столешнице хрусткими фотостатами в длинных пальцах. — Занятий у нас в университете фактически уже нет, но студенты — есть.

Ну конечно, подумала я — деньги они тоже хотят получить к Рождеству, а не в новом году.

— А это по сути одна небольшая команда тех, кто знает японский, — продолжал Верт. — И еще у меня есть один бывший студент, хорошо устроившийся — у японцев, конечно. Он бывших соучеников всех знает, будет раздавать им эти листы, по одному и в перепутанном виде. Будет собирать переводы. Боюсь, что возьмет себе часть денег в виде процента.

— А вас — как бы и нет?

— Ну, так не бывает — чтобы совсем нет. Он будет отдавать переводы мне, неоднократно, и таиться во мраке мне долго не удастся. Кому-то расскажет, лучшему другу. Студенты тоже будут болтать между собой. Просто до меня, если что, доберутся не сразу. Ладно, посмотрим. Тут проблема — как отличить в этих переведенных профессорских бумагах то, что нам надо, от его планов лекций и семинаров. Я ведь не сумею этого сделать.

— Почему?

— Вы опять забыли, что я не знаю этого вашего английского, — с грустной иронией сказал Верт. — Они же не смогут все это перевести на французский.

— А ваш бывший японский студент с вами как говорит?

Верт лишь вздохнул. Видимо, искусство пантомимы он довел здесь до совершенства.

Мне не очень нравилась вся эта ситуация, Верту, видимо, тоже. Я уже знала, что нам обоим в худшем случае придется, как у меня уже не раз бывало, очень быстро убегать.

— А что вы делаете в эти дни? — вдруг безучастно спросил он. — Быть на чужом празднике, да еще таком неистовом — такое мне знакомо, и, знаете ли, это сложно.

Мир изменил цвет, зазвучал по-другому. Только что передо мной сидел человек, с которым недавно что-то произошло — он как будто перестал меня замечать, и мне было с ним снова легко. И вот так, одной фразой, он вернул все в те дни, когда я боялась поднять на него взгляд. Он думает обо мне, он знает, что я чувствую. Как это страшно.

А в самом-то деле — что я здесь делаю, в пустом офисе? Лола приходит сюда в эти дни как хочет, не спрашивая, в полной уверенности, что уволить ее за это — по местным, конечно, обычаям — нельзя. Приходит, сидит под плакатом, которым Эдди украсил стену над ее головой:

«Работайте прилежно восемь часов и не беспокойтесь ни о чем — так вы сможете когда-нибудь стать боссом, работать по восемнадцать часов в день и беспокоиться обо всем».

Лола — стать боссом? А ведь… Да, придет день, и Лола тоже это сможет. Она глупа? Так это не обязательно помешает ей руководить умными. Какое-то время по крайней мере.

И она достаточно умна, чтобы понять, что дел и вправду никаких, ну кто придет к нам сейчас искать служащих для найма или предлагать себя в качестве таковых?

Манила полностью перестала работать. Правда, накануне Рождества констебулярия и полиция довела до состояния истерики операцию по отлову капитана Куласа и бывшего шефа полиции Теодора Аседильо, искать их начали, думаете, где? В соседних провинциях — Лагуне и Тайябасе.

Уснула даже политика. Это произошло двадцать первого декабря, когда парламент полностью и окончательно принял то, с чем приехал сюда генерал Макартур. Закон о национальной обороне. И ушел на каникулы, конечно.

Как я понимаю, это еще было легко — менее чем за три недели покончить с неизбежным идиотизмом. Вот говорит член Национального собрания, герой, отец неудавшейся с первого раза независимости генерал Агинальдо — это под его командой великий ныне Мануэль Кесон убивал похитивших эту независимость американцев: «Страна не должна тратить деньги на бесполезные претензии. Надо полагаться на международную справедливость. Для внутреннего же мира на Филиппинах главное — остановить голод».