Основной признак того, что человек может достичь некоторого прогресса в психотерапии, – это его способность к интериоризации, необходимая твердость духа, чтобы обратиться внутрь себя, к силам, между которыми идет гражданская война. Если человек зацикливается на ненависти к другим или нарциссически подчиняет себе окружающих, чтобы удостовериться в своей гениальности, он никогда не выйдет за рамки своей рефлекторной реакции на внешний мир. Он навсегда останется привязанным к своему ложному «Я» и совокупности стратегий, которые не приспособлены к жизни и лишь навязчиво воспроизводят некие вариации изначальной реакции на жизненную травму. Поэтому как формальная терапия, так и терапия, связанная с личным самопознанием, требует долгих лет вслушивания в себя, регрессии и интеграции, прежде чем восстановится более полное отношение к инстинктивному «Я».

Если большинство современных психологических течений делают акцент на важности окружающего мира и соответствующем изменении поведения человека, то юнгианская психология представляет собой некий анахронизм, так как уходит корнями в традиционную культуру мышления, которое можно назвать «сущностным». Гипотеза, на которую опирается «сущностное» мышление, состоит в том, что породившей нас природе присущ как здоровый, так и травматический путь развития личности. Только благодаря своей практической работе и интуиции я пришел к полному согласию с совсем немодным «сущностным» видением среди многообещающих и сладкозвучных названий и призывов современных психологических и философских течений.

Даже если сегодня на нас стали меньше влиять аргументы «сущностного» мышления Платона и представителей западного романтизма, мы все равно ощущаем внутри себя их глубинную истину. Мы обязаны ее вспомнить, восстановить и воссоздать. В Книге перемен «И Цзин» описан «достойный муж» – человек, живущий в доме, который он построил сам, – только и всего. Так же и мы обязаны собрать свои проекции и интегрировать их.

Много лет назад Милтон Рокич, президент Американского социологического общества, написавший книгу «Три Христа из Ипсиланти», рассказал мне о своем возвращении в маленькую польскую деревушку, где он родился. В ней остался в живых единственный человек, переживший Холокост. Когда туда пришли нацисты, они осквернили местное еврейское кладбище, вырыв надгробные плиты и положив их по берегам местных водоемов и на обочинах дорог. Этот выживший человек всю оставшуюся жизнь разыскивал фрагменты надгробий и восстанавливал могилы. Он делал это не только для того, чтобы воскресить в памяти своих умерших друзей и членов семьи, но и восстановить свой собственный миф, миф, который стал для него живым. Если он еще жив, я могу сейчас представить его бесконечное складывание паззла из мозаичных фрагментов, представить, как он проживает метафору, которая могла бы вдохнуть жизнь в какой-нибудь рассказ Борхеса или Кафки. Разумеется, этот благородный труд несоизмерим с созданием мемориала и тем более с восстановлением ощущения собственного «Я». Струны нашей памяти действительно мистические…

Но что же тогда инициирует работу души? Что связывает нас с самими собой, сохраняет наше постоянство, от чего оно зависит? Мы знаем, что по прошествии какого-то времени наши клетки умирают и регенерируют (хотя с возрастом время регенерации увеличивается). И у нас уже не такие глаза, волосы, мозговая ткань, эпителий кишечника, как были раньше. Из Гераклита мы знаем, что нельзя ступить дважды в одну реку – не только из-за течения воды, но и потому, что во второй раз мы уже не те, что были в первый. Что же тогда сохраняет непрерывность времени, постепенно создавая индивидуальный миф? Не мистические ли струны памяти?

Поэт-сюрреалист Аполлинер заметил, что память – это «охотничий рог, звуки которого умирают вместе с ветром»[162]. Что остается в памяти, а что нет? Что осталось без изменений, а что исказила изменяющая форму психика? Может быть, как внушают нам антропологи-структуралисты, все версии мифа являются истинными; истинны все вариации воспоминаний, основная ценность которых впоследствии становится ключевым моментом в личной легенде человека.

Как многогранен каждый миф, в котором одна его грань-вариант отражает другую грань, так и память представляет собой зеркальный зал, в котором мы получаем множество отражений своего лица. Когда мы говорим о Дионисе или Афродите, мы должны идентифицироваться с каким-то Дионисом, с какой-то Афродитой, ибо существуют мириады сказок, которые часто противоречат друг другу. Но все они истинны. Антрополог Клод Леви-Стросс сказал: «Мы стремимся показать не то, как люди думают мифами, а совсем наоборот: как в людях думают сами мифы и как без человеческого знания… мифы сами думают о себе»[163]. Нечто подобное сказал и Юнг: «Человек не создает свои идеи; можно сказать, что идеи человека создают его самого»[164].

Нами движут не только архетипические ритмы; наше сознательное и бессознательное поведение в существенной мере зависит от воздействия эмоционально заряженных образов, сформированных нашей индивидуальной историей, особенно отцовским и материнским комплексами. Очевидно, что вне поля действия сознания мы испытываем влияние этих «идей», и тогда они определяют наш выбор. Разумеется, если мы когда-то захотим осознать эти мифические «идеи», которые относятся скорее к эмоционально заряженным энергиям, чем к понятиям, связанным с когнитивной сферой, нам придется превратить их в четко выраженные мысли.

Например, травма, связанная с ощущением отверженности или покинутости, с одной стороны, вызывает рефлекторную феноменологическую утрату базового доверия к миру, а с другой – уменьшает ощущение самодостаточности или твердой веры в надежность другого человека. В таком случае можно гарантировать, что человек будет делать выводы, основанные на искаженном восприятии внешнего мира. Объективная реальность теряется раньше индивидуальной силы первичного ощущения. Мифическая идея, что «я ни на что не гожусь и могу вступать лишь в те отношения, в которых моя неполноценность подтверждается снова и снова», – это эмоционально заряженная, интериоризированная мифологема, сила которой значительно превышает робкие попытки вмешательства сознания. Именно поэтому так долго протекает терапия, которая, по существу, является трансформирующей. Сама по себе коррекция ложной идеи о неуспешном поведении человека не проникает достаточно глубоко в травмированную область психики, заряженную интериоризованной энергией. Коррекция такой мифологемы, как неполноценность личности, требует несколько лет, чтобы высвободить эмоции человека и спокойно формировать у него альтернативное ощущение своего «Я», не основанного на капризах некоего внешнего Другого, которым человек никогда не сможет управлять.

То, что мы называем комплексом, – это осколок мифологии, эмоционально заряженный образ, сокровенная мысль или мотив, ограниченное мировоззрение, связывающие человека с условиями, в которых он приобретал свой опыт. Психика всегда задает один и тот же внутренний вопрос: «Когда я был здесь раньше?» Возбуждение комплекса активизирует исторический сценарий, искажающий существующую реальность.