— Ничего я ей не наговорил, просто пригласил, и все.

— А она знает, что мы вместе живем?

— Знает. Попросил ее приехать, потому что опасаюсь, что, когда вернусь из Нью-Йорка, тебя тут уже не застану. Ведь ты постоянно таскаешь в кармане билет в Варшаву…

Мы приехали за Эвой в аэропорт вдвоем с Александром. С тех пор, как мы с ней виделись, прошел год. Эва показалась мне совсем худой и будто бы ниже ростом. В первый момент она меня не узнала, стоя с небольшим чемоданом в руках и беспомощно озираясь. Я помахала ей, но она лишь скользнула по мне невидящим взглядом. Подойдя к ней совсем близко, я тронула дочь за плечо. Ее глаза сделались квадратными.

— Мама! Вот это да… не могу поверить, что это ты. Ты выглядишь младшей сестрой себя прежней… С этой стрижкой! Это что-то! Потрясающе!

Александр стоял в сторонке и подошел, только когда я его подозвала. Я пережила приступ парализующего страха, увидев этих двоих стоящими друг против друга.

— Я и есть тот тип, который любит твою мать, — сказал Александр.

Аэропорт… год назад с него началось как бы новое знакомство с самой собой, потом встреча с дочерью, а теперь именно здесь что-то заканчивалось…

* * *

Эва. И Саша. Казалось бы, два несовместимых мира. А они тут же подружились.

— Мама, какой классный мужик, — шепнула она мне на ухо, когда Александр пошел за такси. — Он просто супер! Правда-правда!

Вечером мы отправились поужинать к вьетнамцам — в ресторан напротив нашего старого отеля, хотя от дома, где мы теперь жили, это было достаточно далеко. Мы сели за тот же самый столик, что и в первый раз, только теперь на месте Нади сидела Эва. Оказалось, Эва совсем неплохо говорит по-французски. Александр даже отметил ее очаровательный прононс. А ведь учила она его только в лицее, да иногда брала частные уроки в средней школе.

— Как же я тебе завидую — увидишь Америку, мне очень бы хотелось поехать туда когда-нибудь…

Ее слова больно ранили меня. Дочь могла бы исколесить полмира, учиться в любом университете — я бы горы свернула, чтобы ей это обеспечить, но она предпочла осесть в деревне под Варшавой и полностью посвятить себя мужу и детям.

— Америка — это троянский конь для Европы, — заявил Александр. — Тебе кажется, мы сидим в парижском кафе, а на самом деле мы торчим в брюхе этого коня…

Эва рассмеялась.

— Я вовсе не шучу. Выгляни в окно, какой плакат видишь перед собой?

— Но это всего лишь плакат.

— Да, однако плакат этот рекламирует Диснейленд. А Москва? Наполеон не сумел ее победить, зато это удалось сделать Макдоналдсу…

— Прекрати, Саша, — вмешалась я. — Возьми любого поляка — каждый скажет, что любит Америку. И Эва — не исключение.

— Скажем, я Америку не люблю.

— Зато она любит тебя.

— Вот именно, — подхватила Эва. — Я так рада, что твоя книга пользуется в Штатах популярностью.

— Как видно, у них поменялись вкусы, — не сдавался Саша. — Теперь им нравятся романы без хеппи-энда.

В этот вечер мы много хохотали, пили вино. Настроение царило иное, чем в тот раз, когда мы были здесь год назад. Неудивительно, ведь столько всего произошло и все так изменилось. Саша проводил нас с Эвой до дома, а сам пошел к метро. Ночь ему предстояло провести у Ростовых. Ведь в нашей квартирке всего одно спальное место. Было так трогательно, когда Эва, выйдя из душа и погасив свет, забралась ко мне в постель. Впервые мы с дочерью спали в одной кровати. Наша тахта была широкой, и поначалу мы лежали довольно далеко друг от друга, но потом Эва придвинулась поближе и прижалась ко мне. Я обняла ее одной рукой.

— Я как увидела тебя в аэропорту, сразу подумала — вот моя настоящая мама… даже не знаю, почему мне это пришло в голову, ведь моей мамой ты была всегда…

— Только не понимала тебя.

— А сейчас?

— Сейчас, по крайней мере, стараюсь.

Мы умолкли на минуту.

— Я знаю, ты недовольна моим образом жизни… тебе хотелось, чтоб все было по-другому…

— А ты?

— Иногда мне тоже этого хочется. Но моя жизнь такая, какая есть. Бывает, что мы с Гжегожем тоже не понимаем друг друга. Постоянная нехватка денег, мы ссоримся… он такой упертый, никогда первым не попросит прощения… Но я люблю его, и у нас дети…

— Ты говоришь грустные вещи.

— Такова жизнь, мама.

— Тебе всего лишь двадцать восемь лет, и ты могла бы только начинать жить.

— Ну а ты, мама? Посмотри, тебе казалось, что все уже позади, а для тебя жизнь только-только начинается. Выглядишь умопомрачительно. Тебе очень идет стрижка. И вообще, ты стала совсем другая, красивая…

— Это одна лишь видимость.

— Ну что ты, мама, я чувствую, ты по-настоящему счастлива.

«Однако какое же хрупкое оно, это счастье», — подумала я.

— Ты иногда, может, думала, что я тебя не люблю… но я так тебя люблю, мама, даже слишком сильно люблю… после твоего отъезда у меня был кризис, я психологически сломалась… будто взглянула на Гжегожа твоими глазами и увидела одни недостатки… даже велела ему убираться из дома… Он сказал, чтоб я хорошенько подумала, потому что если он уйдет, то уже никогда не вернется назад. А я ему бросила в лицо, что это не его дом, ведь он построен на твои деньги. Ну, он собрал вещи в рюкзак, хотел взять инструменты, а я крикнула, что, мол, ты еще не выплатил долг за электропилу своей теще. «Ты мыслишь мозгами своей матери», — бросил он, уходя. Я проплакала всю ночь. А утром то и дело прикладывалась к сиропу от кашля для детей, просто хотела успокоиться, а под рукой ничего не оказалось. И к приходу Янека из школы выдула всю бутылку… Легла и не могла голову от подушки оторвать, слышала, как дети меня зовут, но глаз не могла открыть. Янек позвонил свекрови. Она примчалась, отвезла меня в больницу, где мне сделали промывание желудка… Я правда, мама, ничего не хотела с собой сделать, мне просто надо было успокоиться…

— И мне словом не обмолвилась…

— Ты была далеко, как говорить о таком по телефону? Теперь я знаю, что должна быть с ним… когда он ушел, я чувствовала себя такой несчастной… будто потеряла опору в жизни и рухнула куда-то вниз, без надежды на спасение…

— Зачем ты кричала ему про деньги? Я такая же бедная университетская крыса, как и вы, деньги на дом — из наследства дедушки.

— Дело не в том, мама. Я ведь унизить его хотела… выпалила на самом деле страшные вещи, что, дескать, берешь деньги от женщин, а так поступают только альфонсы. Потом, когда умоляла его вернуться, он отрезал, что никогда. Мол, гордость не позволяет. А это единственное, что у него осталось…

«Господи, какие же они еще дети, не успевшие повзрослеть дети», — подумалось мне.