— Но я никогда не хотела, чтоб ты бросила его. И приняла твой выбор безропотно.

— Только с виду.

— Вот уж ошибаешься. Несмотря на все, я уважаю твоего мужа… его чудачества, быть может, вовсе и не чудачества. Помнишь, когда ты ходила с Аськой, а он принес в дом того больного, смертельно исхудавшего, облезлого котенка, которого кто-то вышвырнул на лестницу…

— Я была тогда беременна Аней, Аська та, что постарше.

— Да, Аня, извини.

— Я знаю, что ты путаешь имена своих внуков. И уже примирилась с этим, — со смехом сказала Эва.

— Дай мне закончить с этим котенком. Мы в два голоса ругали Гжегожа за то, что он подвергает риску тебя и будущего ребенка. Но что он мог сделать? Оставить умирать это несчастное существо?

— Вот видишь, все, что ты можешь сказать о моем муже, — любитель живности, — с горечью сказала дочь.

— Ну конечно, мне хотелось бы, чтобы твоим мужем был доктор философских наук, но он ведь мог оказаться, скажем, карьеристом, плохим человеком… А Гжегож, уж точно, человек неплохой…

Мы еще долго разговаривали, Эве хотелось узнать о моих дальнейших планах. Я рассказала ей, что пытаюсь получить место преподавателя в нантерском университете. Через несколько дней у меня беседа с ректором.

— И какие у тебя шансы?

— Ну, какие-никакие, да есть.

— Буду держать за тебя кулачки.

Я была потрясена тем, что она мне рассказала. И чувствовала себя виноватой. Ведь это я в какой-то степени поставила ее перед выбором между мной и мужем, это я не ездила к ней в сочельник, как будто желая лишний раз ткнуть ей в лицо своим одиночеством.

— Со мной тоже не все в порядке, — сказала я, — и мне тоже не хотелось тебе рассказывать об этом по телефону. Несколько месяцев назад у меня случилось кровотечение… а теперь мне предстоит неприятная процедура — биопсия. Придется на пару дней лечь в больницу…

Эва села в кровати. В мигающих огнях из окна я видела ее щуплые плечи, совсем как у девочки.

— В больницу? — беспомощно переспросила она.

— Ничего особо страшного, просто неприятно… Но в тот момент я думала, что у меня рак.

— А что это?

— Конец молодости, климакс.

— Ты выглядишь так молодо! Никакой это не конец молодости. А лет женщине столько, на сколько она выглядит.

— И ты хочешь уговорить меня, что старость не придет никогда, правда?

— Мне кажется, что мы сами назначаем себе границу старости. По-настоящему значение имеет то, как мы ощущаем себя внутри. А ты, мама, внутри молода.

— С этим, пожалуй, я соглашусь, — великодушно признала я.

— А в больницу тебе когда?

— Сразу после твоего отъезда и перед возвращением Саши.

— Тебе нельзя оставаться одной, ложись прямо завтра.

— Мне хотелось показать тебе Париж.

— Нет, с тобой кто-то должен быть, когда ты очнешься от наркоза.

Но в конце концов Эва согласилась, что эти три дня мы проведем с ней вместе и ни словом больше не вспомним о больнице. Почти весь первый день мы провели в Лувре. Потом ужинали в одном из кафе в Латинском квартале и после этого прошлись по ночному Парижу. Домой вернулись с гудящими от усталости ногами и тут же легли спать. Заснули как убитые. Разбудил меня телефонный звонок. Звонил Александр.

— Который у тебя час? — спросила я, плохо соображая спросонья.

— Не тот, что у тебя.

На следующий день я предложила Эве прогулку на кораблике по Сене, но она отказалась. Ей хотелось увидеть все вблизи, потрогать руками. И мы пошли пешком, взбираясь по улочкам стародавней деревеньки на Монмартре. Эва была в восторге от атмосферы этого города.

— Совсем как на картинах Утрилло[19], мама.

— Ты абсолютно права. Можем зайти в музей здесь неподалеку, покажу тебе реконструкцию его любимого кафе, которое называлось «Cafée de lʼAbreuvoir».

— Конечно идем.

Мы провели в музее много времени, Эва надолго застывала перед картинами Модильяни.

— А знаешь, его женщины — все такие грустные, совсем как ты и я…

— Да разве мы с тобой грустные? — удивилась я. — Все время хихикаем.

— Ну, какое это веселье! — мгновенно отбила мячик Эва.

Проходя мимо кафе «У матушки Катарины», я потянула Эву присесть за столик на улице, выпить чего-нибудь.

— Жаль время тратить, — возразила она.

— Торопишься, как те казаки.

— Какие казаки? — удивленно спросила она.

Я рассмеялась.

— После тысяча восемьсот четырнадцатого года это было любимое место русских. Они садились тут и, стукнув кулаком по столу, кричали: «Быстро, быстро!» Отсюда и название «Бистро»…

— Тебе, наверное, Саша об этом рассказал?

— Да это известный анекдот.

— Значит, анекдот?

— Теперь уже из серии исторических анекдотов.

Потом спускались вниз к площади Бланш. Вышли на Пляс Пигаль, покрутились немного там и побрели по улице Фрошо к улице Виктора Массе. Эва остановилась перед кованой решеткой, окружавшей старинные виллы. Заглядывала через решетку, совсем как любопытная маленькая девочка.

— Мы не можем туда пройти, да? — спросила дочь разочарованно.

— Это — частная улочка, видишь тот красный знак?

— Частная улица! Это что-то.

После полудня мы договорились пообедать с Катей в ресторане на площади Сен-Мишель, куда я частенько приходила со студентами. Это здесь я увидела возле фонтана одиноко стоявшего Александра и, кажется, впервые поняла, насколько он близок мне. И с тех пор мое тело завладело мной, диктуя свои права!

Катя, как обычно, опоздала, но, как только появилась, сразу взяла все в свои руки. Она выбирала закуски из меню, заказывала вино. До нее долго не доходило, что Эва не ест никаких мясных блюд.

— Так, может, закажем для нее улитки или моллюсков?

— Но ведь это тоже мясо.

— Да что это за мясо! — возмутилась Катя. — А рыбу? И рыбу нельзя? Чем же ты питаешься, девушка? Не иначе как духом святым. Оно и видно!

В конце концов она отыскала для Эвы горячее, которое ее удовлетворило: крем-суп из спаржи и брокколи с запеченным картофелем. Для себя я заказала эскалоп из телятины. Боялась, что Эву это расстроит, но, к счастью, она не была столь ортодоксальна, как Гжегож, который даже яиц не ел, считая их символом жизни.

Катя допытывалась, что Эве понравилось в Париже больше всего.