Насчет Веры Горбылев показал совсем немногое. Он сказал, что в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого года он командовал продотрядом, который действовал в Башкирии, в степной ее части, которая и сейчас славится своим плодородием. Им тогда удалось изъять у кулаков и доставить голодающим рабочим в Нижний Тагил очень много зерна, за что в феврале девятнадцатого весь отряд получил благодарность от товарища Куйбышева.

В Башкирии отряд базировался в Уссольском уезде, где он и познакомился с молодой сельской учительницей Верой Радостиной. Потом эту Радостину они втроем – секретарь уездного комитета Холмский, заместитель секретаря УК Старостин и он, Горбылев, – после года совместной работы рекомендовали в партию. Общались они нечасто, обычно это бывало в городе, на заседаниях уездного комитета, да пару раз он, по делам службы оказавшись поблизости, ночевал в школе, где Вера учительствовала. В этом случае они всякий раз подолгу разговаривали, в основном о книгах, которые она или он читали. Потом Вера уходила, а он, так как лишней постели не было, завернувшись в бурку, тут же, в классе, укладывался спать на скамейке. “И заметьте, Ерошкин, – добавил он, улыбнувшись, – прекрасно высыпался. Больше, – сказал он, – у меня по делу Веры, к сожалению, ничего нет”.

Ерошкин тогда подумал, что Горбылев, похоже, первый из тех, что прошли через его руки, кто Верой не ранен. Вера, во всяком случае, запомнила его куда лучше. Он, конечно, тоже был из разряда “малых”, но в Вериных воспоминаниях он был живой, а в показаниях Горбылева живого не нашел бы никто. Вера вспоминала о нем довольно долго и явно не без сожаления. До Горбылева в ее жизни были только детские влюбленности, он же начал череду мужчин, тех, на кого можно было опереться. В ней тогда еще было чересчур много наивности, и он так и не стал героем ее романа, но след в жизни, безусловно, оставил. Вера это хорошо понимала.

В последней, уже московской записи, посвященной году жизни в Башкирии, она писала, что хотела ехать назад с продотрядом, которым командовал Горбылев. Их перебрасывали на Украину, и ехать они тоже должны были через Москву. С Горбылевым было безопаснее, а главное, ничем не рискуя, можно было довезти две большие корзины с едой, которые она выменяла в своей башкирской деревне. Но, приехав в Копейск вместе с другой учительницей, Леонидой Петровной, она обнаружила, что продотряд два дня как отбыл, и даже не стала скрывать от попутчицы, насколько раздосадована. Но сразу после записи этой трехмесячной давности обиды Вера замечает, что, конечно бы, подружилась с Горбылевым, если бы он сделал первый товарищеский шаг. Вместо этого он однажды, когда в их школе был вечер (Горбылев на допросе сказал Ерошкину, что никакого вечера не помнит), за всё время не сказал ей ни слова, будто своим надутым видом хотел показать, что Вере обо всем следует догадаться самой.

Когда она узнала, что продотряд уехал, светлый образ Кая сразу растаял, и ей от этого стало грустно. Она понимала, что искать Горбылева не будет, что ушло, то ушло, и сделалось необходимо хотя бы в дневнике подвести этой истории итог. Он получился такой: “Горбылев был некрасивый, с толстым носом и маленькими черными, как изюминки, глазами, которые сурово смотрели из-под насупленных бровей. Но он имел мужественную осанку, высокий рост, вообще был статен, мальчишеского в нем не было ничего, и меня всё время, когда он был рядом, тянуло под его покровительство”.

Правда, день спустя она приписала еще несколько страниц, которые потом, обведя аккуратно чернилами, переместила выше. Здесь было, что каждый раз, когда Горбылев заезжал к ним в школу и оставался ночевать, бабушка, убиравшая классы, на следующее утро у нее допытывалась: “Ночевал у нас, что ли? Небось, под бочком у тебя спал?” А она в ответ деланно ужасалась: “Что ты, бабушка, как это можно?”

В школе, устроившись у топившейся печки, они говорили чуть не всю ночь и действительно в основном о книгах. Рассказывали друг другу, кто что читал; сама она больше любила, когда говорил он, слушать его было очень интересно, но Горбылев вдруг решил, что она просто мало читает, потому и отмалчивается, спросил ее об этом; она уклонилась, сказала, что при коптилке совсем не читает, а так нет, по-моему, немало, и он с укоризной заметил, что коптилка – не помеха. Только один раз его поведение показалось ей странным. Ничего особенного не было, просто он весь вечер, будто чем-то недовольный, завернувшись в свою бурку, просидел у печки, а потом, отказавшись от чая, попрощался и сразу уехал.

Спустя месяц в поселке произошло событие, напрямую с ним связанное и вызвавшее множество пересудов. В волостной исполком Копейска, туда же, где ее принимали в партию, обратился за лошадьми проезжий, следовавший по делам с женой из Стерлитамака в Уфу. Холмскому он предъявил командировку, но та ему чем-то не понравилась, и он потребовал другие документы. Проезжий безропотно их выложил, и тут оказалось, что все они выписаны на разные фамилии. Его обыскали, найдя в итоге еще кучу разных поддельных удостоверений, а также меха, кольца, золотые монеты.

Дело было ясное: мазурика отправили в ЧК и там через два дня расстреляли. Но позже разнесся слух, что его попутчица оказалась с этим авантюристом случайно, и все или почти все изъятые у него вещи на самом деле ее; а за ним – другой: что Горбылев взял ее под свое покровительство и вот-вот на ней женится. Вера тогда записала в своем дневнике, что, кроме глубокого возмущения недостойным для члена партии корыстным поступком, она совершенно неожиданно для себя почувствовала и настоящую ревность. К счастью, спустя день Горбылев самолично объявился в их поселке, сказал, что это полная чушь, и у Веры отлегло от сердца.

После бесстрастных показаний Горбылева посвящать его в дело Веры Ерошкину не хотелось, он видел, что занятие это пустое. И вправду, слушая его, тот поначалу скучал. Но потом до Горбылева будто дошло, что, может быть, Вера возвращается к нему, и сразу он сделался другим. Ерошкин так и не понял, на что Горбылев рассчитывал, потому что, рассказывая о Вере, он отнюдь не скрыл, сколько еще людей, причем с куда большим основанием, чем Горбылев, считают, что Вера идет именно к ним. Но Горбылев, похоже, не сомневался, что они ему не конкуренты, и Ерошкину пришло в голову, что он рассчитывает на свои энкавэдэшные связи. Естественно, предложение принять участие в попытках остановить Веру Горбылев принял с энтузиазмом, и расстались они с Ерошкиным друг другом очень довольные.

Допрашивать Горбылева Ерошкин закончил в середине дня в субботу, и на понедельник назначил наконец Соловьева, допрос которого уже столько раз откладывался, но с Соловьевым чуть было опять не сорвалось. Тогда же, в субботу, сразу после обеда Ерошкину доложили, что разыскан и доставлен на Лубянку еще один герой Вериных дневников. Он стал бегло просматривать сопроводительные бумаги, и то, что там значилось, настолько его заинтересовало, что Ерошкин едва удержался, хотел вместо Соловьева вызвать этого новичка, в конце концов оставил, однако, всё как есть.

В воскресенье дома он снова тщательно перечитал записи Веры, касающиеся завтрашнего подследственного; она писала о нем на редкость тепло, ласково, и Ерошкину снова подумалось, что у Соловьева хорошие шансы, он в самом деле может быть тем, к кому она возвращается.