Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Царь отвернулся от картин, махнул рукой, как бы жестом приказывая их убрать.
Не успел еще царь проследовать в соседний зал, где были вывешены жанровые, этнографические картины из жизни и истории Туркестана, как Верещагин, до боли стиснув зубы, выхватил из кармана перочинный нож и с размаху, крест-накрест, разрезал одно из лучших произведений. С угла на угол треснуло полотно. У «Забытого» солдата ноги отделились от туловища, и часть картины со стаей воронов и вершинами вдали виднеющихся гор повисла на подрамнике. После царского визита было предписано: лиц посторонних на выставку не пускать.
Всю ночь не спал Верещагин. Он метался из угла в угол по номеру гостиницы. Под утро, оставив одну и в слезах Елизавету Кондратьевну, он без шапки, в расстегнутом сюртуке, с болтающимся в петлице Георгием выбежал на вокзальную площадь.
— Извозчик! Живо, сюда!
— Эх, барин! Долгонько загуляли. Куда прикажете? — К министерству внутренних дел!
— Простите, господин хороший, не годится в таком, извините, виде появляться на службу, да еще в министерстве. И волосы у вас дыбом и глаза горят — будто со страшного суда из лап самого антихриста вырвались!
«Плохо дело, плохо! — с грустью подумал Верещагин, садясь на кожаное сиденье двухместной кареты. — Значит, слаб я, значит, сдерживать себя на крутом повороте не умею. Нервы никуда не годятся…»
— Трогай к министерству!.. А там подожди меня.
До открытия выставки оставалось еще три часа. Охрана беспрепятственно впустила художника в пустые залы. Не медля ни минуты, все три картины — «Забытый», «Вошли» и «Окружили» — он вырезал из позолоченных багетов, свернул их и бросился со свертком картин вниз, по широкой министерской лестнице.
— Извозчик, поехали!
— Куда прикажете?
— Стоп, подожди! Куда же мы поедем? В библиотеку, к Стасову? Нет, рано. Лучше на квартиру. Угол Надеждинской и Ковенского, дом Трофимова… Погоняй!..
Качнулись ряды домов, магазинов, замелькали вывески и прохожие. Верещагин, невзирая на мартовский морозный утренник, был без шапки, густая шевелюра и широкая борода развевались от ветра. Ворот рубахи расстегнулся, шелковая повязка, заменявшая галстук, съехала под жилетку. Ему казалось, что теперь он ни о чем не думает. Всё решено, всё взвешено: картины осуждены, подлежат казни… Останутся на память фотографии с них. Чего еще? Невольно с посиневших губ художника сорвались слова новой песни-баллады, над которой в эти дни работал композитор Мусоргский:
Он смерть нашел в краю чужом, В краю чужом, в бою с врагом. Но враг друзьями побежден, Друзья ликуют, только он, На поле битвы позабыт, Один лежит…— Сожгу! Спалю, но мой «Забытый» не позабудется, станет он в песнях жить, в музыке!.. Приехали!
«Ну, если не пьяный, то помешанный, — подумал извозчик, пряча за пазуху десятирублевую бумажку. — Вот все бы так платили — жить бы можно. Сразу отхватил на двадцать пудов овса!..»
Прислуга Стасова пропустила Верещагина в комнаты и сказала, что Владимир Васильевич, видно, с вечера «заработался» и ночевал в Публичной библиотеке. С ним так частенько бывает.
— Затопите камин, — попросил Верещагин. — Я, кажется, озяб.
Прислуга положила в камин березовые поленья, взяла с дивана мягкий шерстяной плед и накинула на плечи прозябшего гостя…
А в это время, узнав о том, что Верещагин снял с выставки три свои картины, генерал Гейнс поехал его разыскивать. В «Северной гостинице» художника не оказалось. Гейнс догадался поехать на квартиру к Стасову.
Верещагин, придвинув диван к камину, лежал под плодом и смотрел, как догорают изрезанные им картины. Он был бледен, вздрагивал и не сразу заметил вошедшего Гейнса.
— Василий Васильевич! Что вы наделали? Зачем уступили? Зачем уничтожаете картины?
Верещагин привстал с дивана, вытер платком влажные глаза, тяжело дыша проговорил:
— Это вы, Александр Константинович?.. Распорядитесь вычеркнуть из каталога три неугодные Кауфману и царю картины… Нет, генерал, не считайте меня тряпкой, это не уступка, не компромисс, а плюха! Еще Петр Великий говаривал: «Царям дана власть над народами, но над совестью людей они не властны». Не мешало бы «освободителю» помнить эти слова Петра.
— Василий Васильевич, успокойтесь. Вы больны. Лежите здесь. Никуда не показывайтесь. Сгоряча вы можете наговорить таких вещей, которые испортят все дело. Я приглашу доктора, — начал уговаривать Гейне.
— Не надо ни доктора, никаких пилюль. Я никуда отсюда не пойду. Буду спать. А насчет продажи моих картин — хозяйничайте вы со Стасовым. Доверяю. Лучше всего продать их Третьякову. Почему он не появляется на выставке?..
— Василий Васильевич, оказывается, Третьяков видел вашу выставку, просмотрел всю, сверил наличие картин и этюдов с каталогом и поручил Крамскому вести переговоры о покупке туркестанской серии.
— И вы об этом молчите?! — возмутился Верещагин. — Как же это он, скромница и умница, Павел Михайлович, не встретился со мной! Ну, ваше превосходительство, Александр Константинович, насчет продажи картин разговаривайте вы тогда с Крамским, а мы с Третьяковым вроде бы в стороне. Пусть будет так. В розницу картины не продавать никому!.. И еще прошу вас и Стасова — побыть сегодня на выставке. Не стесняйтесь сказать
