— Ну и хорошо, я рада, что тебе помогла.

— Ты мне просто жизнь спасла! У тебя мой телефон записался? Если чо надо будет, ты мне звони, ну, мало ли…

— Обязательно позвоню. Удачи тебе, всего хорошего.

— И тебе. Но у тебя ведь и так все хорошо — муж, две квартиры…

И чуть она задумалась, так ли уж ей хорошо, как ее тут же обдало холодом: папочка, отрезанная голова в мусорном ящике…

Господи, в каком мире мы живем!..

И тут же новый звонок. Господи, да дадут ли ей умыться!

Батюшки, Калерия!..

— Да, да, я вас слушаю, очень рада!

Ни здравствуйте, ни до свидания:

— Ведь ваш отец нашелся?

— Нет-нет, он снова потерялся. Вернее, мы думали, он уехал к сыну, то есть к внуку, а оказалось, его там нет.

— Ну, тогда записывайте адрес и езжайте на опознание, это на Удельной. Нет-нет, он жив. У стариков это бывает: забудут свой адрес и бродяжничают. Но он хорошо что имя помнил. Пришел в отделение и назвался: отец Павел Вишневецкий.

Такси ползло невыносимо долго, но без него она бы искала это отделение еще два часа. Папочка сидел у канцелярского стола к ней спиной, и, несмотря на радость, хотя и сильно омраченную тем, что он потерял память, ее ужаснуло, как он обносился, залоснился в совершенно незнакомых ей лохмотьях, в какие страшные космы обратились его седины и как во все стороны разрослась его седая борода, даже сзади видно — прямо йог какой-то…

— Это ваш отец? — спросила из-за стола приветливая женщина в майорских погонах. — Он говорит, что он отец Павел, а я отца Павла видела по телевизору, вроде бы не очень похож.

Старик медленно развернулся к ней вместе со стулом и еще медленнее восстал во весь свой громадный разлапистый рост. Это был совершенно незнакомый человек. Он взмахнул рваными рукавами, похожими на черное пламя, и загремел надтреснутым, но все равно очень красивым басом:

— Какой я Павел! Говорят тебе, я ворон! Воррррон!! А не Павел я…

И закружился, взмахивая рваными черными крылами:

— Карр! Каррр! Каррррррррррррр!..

— Савелий Савельевич? Здравствуйте. Яков Соломонович умирает и хочет с вами поговорить.

Это, конечно, она, никто больше не мог бы произнести слово «умирает» с такой просветленной отрешенностью.

— Мария Павловна? Здравствуйте! Какой ужас, а что с ним?

Идиотский вопрос — что тут удивительного, если умирает человек, которому под девяносто, но как-то же надо реагировать…

Он напрягся больше не от известия о смерти, а оттого, что с этими небожителями никогда не знаешь, как себя вести, они ведь и сами постоянно давали понять, что все земное для них суета сует и томление духа. Досада, по привычке фиксировать в себе все «мелкое» отметил он, даже и сейчас не прошла: трудно забыть чью-то столь безмятежную уверенность в своем превосходстве над тобой. Впрочем, у добросердечной Марии Павловны и превосходство принимало форму сострадания.

— У него рак простаты. Мы думали, просто аденома, не спешили оперировать, а оказался рак, последняя стадия.

Хоть вроде было и не до того, он не мог не отметить, как спокойно и просветленно эта небожительница рассуждает о мочеполовой сфере. Вроцлав тоже очень спокойно делился с ним, что ему необходимо каждые сорок минут оправляться, — зацепилось-таки солдатское словцо в словаре обитателя иных миров.

— Мы же с вами так давно не виделись, у меня за это время тоже ампутировали грудь, — и это она произносит просветленно и отрешенно. — Есть и метастазы, но говорят, в моем возрасте все очень медленно развивается, меня хватит… Но я не об этом. Яков Соломонович хочет с вами попрощаться, он говорит, что вы единственный честный позитивист, какого он встречал. Обычно они отрицают религию, но хотят сохранить ее мораль, и только вы честно признаете, что люди без Бога должны превратиться в животных.

Ему ужасно захотелось начать отнекиваться: да что вы, да я только так, я могу и ошибаться… Но он тут же взял себя в руки: если они с Вроцлавом претендуют быть мыслителями, то и не должны считаться, кто там умирает, а кто пока еще нет: таблица умножения остается таблицей умножения. И спросил только по делу:

— Когда к вам можно подъехать?

Он поймал себя на том, что невольно хочет выказать не меньшую готовность поддержать умирающего, чем это демонстрировал Вишневецкий: мы-де, позитивисты, ничуть не хуже вас, небожителей. Никак ему не заземлиться…

— Да хоть сейчас. Если вам удобно.

— Конечно, конечно, что за вопрос! Вы все там же живете — Дегтярная, Мытнинская, Старорусская?..

— Да. Вам продиктовать адрес?

— Он у меня где-то записан… Но чтобы не искать…

— Записывайте.

Хорошо началось утро…

Он прислушался, не разбудил ли Симу. Вроде тихо.

Когда он впервые услышал фамилию Вроцлав, то сначала решил, что это имя. И даже удивился, что столь почтенного человека, хоть и за глаза, все зовут по имени. Это было в ту пору, когда его самого развернули из аспирантуры, а в газетах разрешили употреблять слово «самоубийство». Разумеется, все валили на своих врагов: коллективисты видели в самоубийствах упадок сплоченности, индивидуалисты — подавление личности, клерикалы винили атеистов, атеисты клерикалов, коммунисты либералов, либералы коммунистов, но он-то знал цену человеческим мнениям: все они пляшут под дудку подсознания, и сами о том не подозревают. У него к тому времени тоже сложилось мнение: причина самоубийств — крах идеалов; не будет идеалов, не будет и самоубийств. И когда в тогдашней модной газете какой-то писатель призвал добровольцев удерживать несчастных перед шагом в бездну, он на этот призыв откликнулся. Писателя он не знал, потому что старался одолеть свою провинциальную некультурность, читая исключительно классиков, а современные писатели к культуре отношения не имели. При встрече, однако, они друг другу понравились, поскольку мнения имели противоположные, но зато об одном и том же.

Писатель был похож на Брюса Виллиса и выслушивал как умных, так и глупых с одинаковым любопытством и ни с кем не спорил: «Я же не учить людей хочу, а узнавать, что им кажется». Не стал спорить и с ним:

— Может, ты и прав. Но мы работать вместе не можем — я стараюсь показывать людям, что они красивые. Похожие на какие-то образцы. Что они не хуже Ромео и Джульетты. Ко мне на это и тянутся, на красоту. Не знаю, кстати, чем ты будешь завлекать своих волонтеров. Будешь говорить им, что они не лучше свиней? Так им весь мир это говорит. Я не говорю, что ты неправ, может, ты и прав. Я тоже от слишком больших идеалистов не знаю как отделаться, обычно прошу сделать какую-то нужную, но не эффектную работу, и обычно больше их не вижу. Но без идеалов ты людей не заманишь.