— Не вас, — сдержанно поправляет молчавший до этого мгновения парень. — Только тебя, Исаева.

Поворачиваясь, натыкается на ее вялый и холодный взгляд.

— Да, меня, — соглашается девушка. — А Даша, зная наши с Титовым отношения, пожелала ехать со мной.

— Какие отношения? — уточняет Погодин.

— Никакие. У нас с ней нет никаких отношений, — грубо выпаливает Адам, реагируя яростнее, чем ему бы хотелось.

— Вражеские отношения. Мы ненавидим друг друга.

Отчужденность Исаевой доходит до абсурда. Титов прикрывает глаза рукой и ловит себя на мысли, что ему нестерпимо хочется, чтобы она вышла из этого транса. Пусть бы лучше орала и бросалась его убить.

— Зачем вы в таком случае встречаетесь?

— Это часть нашей войны.

Аллилуйя! Наконец-то, слова Евы заставляют Погодина притормозить и по-новому изучить ее поведение. Она, не моргая и не двигаясь, выдерживает на себе его взгляд.

— Что-то не так? — невинно интересуется девушка. Так осторожно и медленно, словно она персонаж из фильма ужасов.

И Николаю Романовичу становится окончательно не по себе. У него под кожей ползет мороз.

— Интересно получается… Весьма-весьма, — вполголоса бормочет он. — А Титов? Он был знаком с Захарченко до сегодняшнего… — его речь разрывается и становится суетливой. — Прошу прощения, вчерашнего дня?

— Насколько мне известно, нет.

— Не был, — сухо подтверждает ее слова Адам.

— Откуда у Титова ссадины и телесные повреждения? — продолжает Погодин допрос, поднимаясь и увеличивая расстояние до задержанных.

Его ботинки с шаркающим звуком впиваются в потертый светло-коричневый линолеум, когда он начинает измерять кабинет шагами.

— Не знаю, — врет Исаева, уставившись ему в глаза.

— Не знаете?

— Нет, не знаю.

— Что вы делали в городе, когда встретились с Титовым?

— Ничего особенного.

— Озвучьте неособенное.

— Мы просто ходили в какой-то клуб.

— Какой?

— Я не запомнила название.

— Не запомнили?

В голосе Погодина сочится откровенное недоверие, но ей, похоже, плевать на это. Она стоит на своем.

— Какая польза от этих деталей? Разве это важно? Я хочу рассказать, как произошло само падение.

— И как?

Адам готов биться об заклад с самим дьяволом, что Ева умышленно выдерживает паузу, прежде чем ответить.

— Титов ее столкнул.

Бросает эти обвинения, играючи. И позволяет им гулким тревожным эхом расходиться вокруг.

Взбесившись, Адам вскакивает на ноги и рывком поднимает за собой девушку.

— Ты охр*нела? — рычит он ей в лицо. — Я ее не толкал. И ты это знаешь! Ты это видела, мать твою!

Николай Романович, не отрывая от них взгляда, медленно огибает рабочий стол и останавливается в пределах физической досягаемости.

— Ты схватил ее и сказал, что сбросишь вниз, — заявляет Ева, не пытаясь при этом вырваться из грубого захвата.

— Это была всего-навсего шутка. Я ее не толкал!

— Какая шутка? — переспрашивает так, словно и правда не понимает. — Она упала. Упала.

— Знаешь, Ева… Я не хотел этого здесь говорить, но ты меня вынуждаешь, — жестко произносит Титов. Ухмыляется, читая на ее лице некоторое замешательство. — Твоим показаниям грош цена. Ведь для внешнего мира ты, Исаева, психически нездорова.

Ее бледные щеки медленно розовеют, а зрачки расширяются, заполняя своей темнотой всю радужку.

— Это неправда.

— Правда.

[1] РОВД — районное отделение внутренних дел.

В камере предварительного заключения темно и холодно. Но Ева не дрожит. Касаясь щекой края металлической рамы, она неподвижно лежит на жесткой тюремной кровати. Вцепляется скрученными пальцами в пальто, но не в поисках тепла. Ее окоченевшее тело парализовано застывшими, подобно желе, страхом и переживаниями.

Горло горит и сдавливает от болезненного нервного спазма.

Ей хочется плакать… Только она не может. Если это не притворство, если Исаевой действительно больно, она не может плакать на людях. Она приходит в какое-то странное, вполне возможно, спасительное для ее тела оцепенение. Внутри нее словно останавливаются все физиологические процессы. Не происходит циркуляции крови, не стучит сердце, не работают рецепторы. Только кислород неприятными холодными потоками проходит в легкие.

Ее настоящие слезы не для зрителей. Они только для нее.

«Как же мне плохо… Как же больно…»

«Останови это… Умоляю, Боже, останови…»

За грубой толстой решеткой у мерцающего в темноте телевизора сидит полицейский. Он пьет вторую чашку кофе и бесконечно дымит сигаретами.

Еву начинает очень сильно тошнить.

Но вместо того, чтобы искать место, куда можно опустошить желудок, она ищет источник отвлечения. Если не зацикливаться на тошноте, то в скором времени обязательно попускает.

Поэтому Исаева торопливо переводит взгляд на сидящего на полу Титова. И в ее голове сначала возникает противный гул, а затем в ней появляются зловещие тени. Чужие извивающиеся голоса, отодвигающие на второй план ее переживания о Дашке и требовательно нашептывающие о необходимости жесточайшей мести.

«Сердце… Сердце… Его сердце… Сердце…»

«Душу… Душу… Его душу…»

«Забери его сердце!»

«Вырви из грудной клетки…»

«Разорви на ошметки…»

«Раздави Его!»

Уничтожить Титова. Напиться его боли. Умыться его кровью. Лишить его души.

«Нельзя, Ева. Так нельзя», — твердит тонкий сильный голос.

Он прорывается сквозь множащийся дурманящий шепот, четким и резким сигналом. Словно рассудок на мгновение поймал правильный для его частоты радиосигнал.

«Так нельзя. Нельзя! Ты же не такая, как отец. Ты же о другом мечтала… Ева…»

Но Исаева не позволяет пропадающей годами и появившейся в самый неудачный момент совести разогнать желанные, овладевающие всем ее существом, радиопомехи.

Без тени сомнения дает гневным росткам прорастать и цвести буйными ядовитыми цветами.

Ева думала о том, что их с Титовым путешествие к краю бездны станет самым захватывающим событием в ее жизни. Что ж, именно таким оно и будет. Таким оно и будет! Опасным, волнующим, страстным, безумным и душераздирающим.