— Папа, — спокойно произносит Адам. — Сегодня суббота. Выходной.

— Ладно, — краснея, бормочет Терентий Дмитриевич. — Может, хочешь поговорить?

— Не знаю, папа.

На плечи Титова-старшего опускается неподъемный груз разочарования. И все же обращение «папа» помогает удержать спину ровной.

— Почему ты не говорил со мной, когда я просил тебя об этом? Почему сейчас, пап?

Теперь, когда отец готов все рассказать, Адам не готов слушать. Он наказывает его. И хотя Терентий Дмитриевич понимает, что это заслуженно, он не может не попытаться выйти с сыном на связь.

— Твоя мама приходила…

— Ох, черт, — Адам поднимается, чтобы уйти. — Только не начинай, пап.

— Сынок.

— Передай ей, чтобы не смела больше сюда приходить. Иначе мне придется съехать.

— Хорошо. Ладно, — конечно же, Терентий не может этого допустить.

Измотал душу, пока сына не было в городе.

— Но, если ты захочешь что-то узнать, просто спроси.

— Ты, как всегда, вовремя, — с едким сарказмом отвечает Адам.

А потом…

Вспоминает, почему так болезненно переживает обрушившиеся на их семью новости. Как бы тяжело ни складывались его отношения с отцом, он не хочет его потерять. Еще месяц назад Адам бы себе в этом не признался, он бы этого просто не понял.

Сейчас же он осознает, что ищет привязку, свою принадлежность к корневой системе Титовых. И хотя Адаму кажется, что он всего лишь сорняк, пересаженный в благоприятную почву, разросшийся и уничтожающий в этом мире все остальное, как никогда в жизни, он пытается сдерживать свой нрав.

Прикрывая глаза, шумно сглатывает.

— Ладно, пап, — кивает отцу. Уже в дверях оборачивается и добавляет. — Спасибо.

На глазах Терентия Дмитриевича выступают слезы.

[1] Привоз — крупный продовольственный рынок в пределах исторического центра города Одессы. Считается одной из городских достопримечательностей.

Дверь открывается, и в палату Дарьи влетает большая связка разноцветных воздушных шаров. А за ними просовывается улыбающаяся Исаева.

— Тра-та-тушечки-та-та!

— Ева!

— Да, я!

Привязывая шары к металлической перекладине у изножья кровати, Исаева собирается с мыслями. Ей трудно дышать, и смотреть Дашке в глаза тоже как-то непросто. Однажды Гольдман сказал, что она недостаточно честна с подругой из-за страха быть отвергнутой. И он был прав. Больше всего на свете Ева боится того, что в один день Дашка поймет, настолько она плохой человек.

Сдерживая клокочущие в груди эмоции, подходит к подруге и крепко-крепко обнимает.

— Я едва не умерла от страха, — взволнованно шепчет Ева.

— Я тоже, — так же эмоционально шепчет Даша.

И Исаева с облегчением переводит дыхание.

Она знала, что падение завершилось относительно благополучно, но невозможность проведать Захару истрепали ее последние нервы. Поэтому, как только она узнала, что подругу перенаправили в их родной город, сразу примчалась к ней в больницу.

Отстранившись, Ева осматривает Дашку с головы до ног.

— С переломом руки можно жить, это я знаю точно. А вот с ногой проблематичнее будет.

Захара слабо улыбается.

— С ногой тоже можно. Я узнавала.

— Как долго ты здесь пробудешь?

— Не знаю, — отвечает девушка. — Они сейчас, как бы, лечат мою голову. И это самое отстойное из всего.

Губы Евы превращаются в тонкую линию.

— Зачем ты сказала, что сама прыгнула?

Под весом ее недовольного взгляда Даша опускает глаза.

— Если бы я сказала, что упала случайно, им бы все равно нужны были подробности. Они бы стали анализировать не только действия Титова. Твои тоже.

— Захара, — голос Евы полнится искренним возмущением. — Ты не должна меня защищать.

— Но я буду.

— Зачем? Я могу справиться сама.

— Я так не думаю, — качает головой Дашка. — Ева, ты в последнее время и так измучена переживаниями. Я же вижу.

Стиснув зубы крепче, Исаева выдыхает и старается, чтобы ее ответ прозвучал непринужденно.

— Ничего критичного.

— Ты шутишь? Нет, перестань храбриться, Ева. Я же знаю, что у тебя в душе полнейший раздрай из-за этой дурацкой свадьбы! Почему ты всегда пытаешься справиться со всем сама? Почему никогда не рассказываешь, что чувствуешь на самом деле?

На лице Евы ни один мускул не дергается. Только глаза вдруг становятся стеклянными.

— Ты преувеличиваешь, Захара, — ровным тоном произносит она. — Если так хорошо меня понимаешь, то должна знать — меня тяжело пробить на эмоции.

— И все-таки…

— Никаких «все-таки», — поднимаясь на ноги, отходит к окну. — Не надо об этом, прошу. Давай о хорошем?

— Не могу я сейчас о хорошем.

— Тогда. Давай о том, что действительно важно. Что ты говоришь психологам?

Дашка безразлично передергивает плечами.

— Сказала, что это был лишь минутный порыв из-за несчастной любви.

Исаева ничего не может с собой поделать — презрительно морщится.

— Ты же не сказала, что влюблена в этого придурка?

— Это было проще всего.

— Какой ужас! Просто кошмар.

— Зато сейчас я старательно демонстрирую, как сильно сожалею о своем поступке. А так как, само собой, выгляжу психически уравновешенной, они уже практически потеряли ко мне интерес. Думаю, еще парочка дней…

— А родители что?

— Нууу… Мама немножко порыдала. А папа даже командировку не прервал, все еще в Мюнхене. Больше всех расстроился Женя, — называя имя брата, Даша нервно сглатывает. — Такую взбучку мне устроил… Боюсь, теперь придется до старости жить под колпаком его неусыпной заботы.

— Представляю, — слабо улыбается Ева. — Женя, конечно, лучший брат из ныне живущих. Но иногда он прямо критически перегибает.

— Не то слово, — закатывая глаза, соглашается Дашка.

В палате на некоторое время повисает тишина. И отчего-то эта тишина не легкая и не умиротворенная, как раньше.

Она тягостная. Для обеих девушек.

— А что Титов? — спрашивая это, Захарченко кладет здоровую руку на противоположное плечо и замирает. Естественная защитная реакция — обхватить себя руками, сейчас физически нереализуемая из-за травм.

— Черт его знает, — Исаева проходит к зарешеченному окну. Смотрит перед собой и ничего не видит, кроме толстых металлических прутьев. Еще одно напоминание о той ужасной поездке. — Я с ним после Днепра еще не разговаривала. В универ приходит злой, как и всегда, впрочем.