— Не обещают, но я найду работу. У меня есть одна идея. Нечто вроде проекта.

— Но ты должен окончить университет, Берт, — неуверенно сказала она.

— Никому я ничего не должен! — окрысился он.

Они помолчали.

— Если из этой идеи ничего не выйдет, — а я думаю, что выйдет, — я смогу закончить университет в следующем году.

Она нервно вытерла руки о халат.

— Но тебе уже двадцать пять лет. Ты должен… Надо закончить университет и начинать карьеру. Нельзя же…

— Слушай, может, ты позволишь мне самому решать, как мне жить?

Она тоскливо посмотрела на него.

— Твой папочка говорил то же самое, — тихо сказала она и ушла.

Несколько мгновений он стоял возле письменного стола, слушая, как мать сердито гремит посудой в раковине. Потом взял журнал и стал его листать, притворяясь, будто ему все равно.

Через несколько минут он пошел на кухню.

— Мам, — просительно сказал он, — ты же знаешь, что я не меньше тебя хочу добиться в жизни успеха. — Она мыла посуду, стоя к нему спиной. — Ты знаешь, что я не бросил бы университет, если бы эта идея не была такой важной. — Он прошел на кухню и сел за стол, глядя ей в спину. — Если ничего не получится, я закончу университет в следующем году. Обещаю, мама.

Она неохотно повернулась.

— А что это за идея? — медленно произнесла она. — Что-то вроде изобретения?

— Нет. Я не могу тебе сказать, — с сожалением ответил он. — Я еще не продумал ее до конца. Извини…

Она вздохнула и вытерла руки о полотенце.

— А до следующего года она не подождет? Пока ты не окончишь университет?

— В следующем году будет уже поздно, мама.

Она повесила полотенце.

— Жаль, что ты не можешь мне сказать.

— Извини, мама, мне тоже жаль. Но тут очень трудно объяснить.

Она зашла ему за спину и положила руки на плечи. Постояла минуту, глядя на озабоченное лицо, которое он повернул к ней.

— Что ж, — сказала она, нажимая ему на плечи. — Будем надеяться, что это хорошая идея.

Он с признательностью улыбнулся.

Когда Марион Кингшип закончила Колумбийский университет (учебное заведение, предъявляющее к студентам строгие требования, в отличие от делающего упор на развлечениях Колдвелла, который выбрала Эллен), отец мимоходом сказал про это главе агентства, которое рекламировало продукцию «Кингшип коппер», и тот предложил ей должность составителя рекламных текстов. Однако Марион отказалась, хотя ей очень хотелось заниматься именно этим. В конце концов она нашла работу секретарши в небольшом агентстве, где имя Кингшипов значилось на фурнитуре для ванны и туалета и где ей обещали, что в не очень отдаленном будущем ей позволят сочинять тексты для мелких заказчиков, если только эта дополнительная нагрузка не будет мешать ей выполнять обязанности секретарши.

Когда через год Дороти, как и следовало ожидать, последовала по стопам Эллен, соблазнившись веселой студенческой жизнью и поцелуями на скамейках, Марион оказалась наедине с отцом в восьмикомнатной квартире. Они напоминали собой два металлических шарика с противоположным зарядом, которые никогда не соприкасаются друг с другом. И тогда, невзирая на очевидное, хотя и не выраженное на словах неодобрение отца, Марион решила поселиться отдельно от него.

Марион сняла двухкомнатную квартиру на верхнем этаже особняка, перестроенного в доходный дом, и тщательно продумала обстановку нового жилища. Поскольку новые две комнаты были меньше тех, что она занимала в доме отца, она не смогла забрать с собой все вещи и выбрала те, что сочла наиболее достойными. Она говорила себе, что выбирает вещи, которые ей больше нравятся, которые представляют для нее наибольшую ценность, — и это было правдой. Но, развешивая картины и расставляя по полкам книги, она как бы смотрела на квартиру не только своими глазами, но и глазами гостя, который когда-нибудь там появится, гостя, о котором ей пока не было известно ничего, кроме его пола. Каждая вещь что-то значила, как-то характеризовала ее самое: и мебель, и лампы, и пепельницы (современные, но не сверхмодерновые), и репродукция ее любимой картины («Мой Египет» Чарльза Демута — не вполне реалистичное полотно с акцентированными и обогащенными глазами художника планами), пластинки (немного джаза, а также Стравинского и Бартока, но в основном задумчивые мелодии Грига, Брамса и Рахманинова) и книги, особенно книги, по которым лучше всего можно судить о личности хозяина квартиры (романы, пьесы, биографии и путешествия, стихи, тщательно подобранные, чтобы дать представление о ее вкусах). Все это, по сути дела, было чем-то вроде ужатого до минимума объявления в газете «Ищу прислугу». Эгоцентризм, которым оно было проникнуто, был не того типа, который встречается у забалованных детей, а, наоборот, у детей, лишенных ласки и любви. Если бы она была художницей, она написала бы автопортрет; вместо этого она обставила две комнаты предметами, которые какой-то неведомый гость когда-нибудь узнает и поймет. И, поняв, оценит все ее способности и желания, которые она в себе сознавала, но не могла выразить словами.

На неделе у Марион случалось два события: по средам она обедала с отцом, а по субботам устраивала дома генеральную уборку. В первом случае она руководствовалась чувством долга, во втором — природной склонностью. Она натирала воском деревянные части мебели, полировала хрусталь, протирала тряпкой безделушки и ставила их на раз и навсегда закрепленное за ними место.

У нее бывали гости. Приезжая в Нью-Йорк на каникулы, Дороти и Эллен приходили к сестре, неубедительно изображая зависть к ее самостоятельной жизни. Заходил отец, тяжело дыша после подъема на третий этаж, с сомнением глядя на маленькую комнату, совмещавшую гостиную и спальню, и еще более маленькую кухню и покачивая головой. Приходили ее подруги с работы, и они играли в канасту с таким азартом, словно на карте стояли их жизнь и честь. Однажды пришел мужчина — молодой и способный сотрудник фирмы, — очень милый и очень интеллигентный. Его интерес к убранству квартиры выражался главным образом во взглядах, которые он мельком кидал на диван.

Когда Дороти покончила с собой, Марион на две недели вернулась к отцу. А когда была убита Эллен, она прожила с ним месяц. Они по-прежнему походили на заряженные металлические шарики, которые не могли приблизиться друг к другу. В конце месяца с непривычной для него робостью отец предложил ей вернуться к нему в дом насовсем. На это она согласиться не могла — не могла отказаться от квартиры, в которую вложила слишком много собственной личности. Но после этого она стала обедать с отцом три раза в неделю вместо одного.

По субботам она делала уборку, а раз в месяц открывала все книги, чтобы их обложки не заскорузли в одном положении.

Однажды субботним сентябрьским утром у Марион зазвонил телефон. Марион, стоявшая на коленях и полировавшая нижнюю сторону кофейного столика, сделанного из толстого стекла, замерла. Она поглядела на тряпку через голубоватое стекло, надеясь, что это ошибка, что кто-то неправильно набрал номер и потом, поняв это, повесит трубку. Но звонок раздался вновь. Марион неохотно встала, все еще держа в руках тряпку, и подошла к журнальному столику.