— Мы можем поговорить потом? — спрашивает он, поднимаясь по ступенькам часовни.

— Я с радостью, — отвечает Марк.

Зачем? Чтобы обвинить брата отцовского друга в нравственных преступлениях?

Часовня уже набита битком. Правила требуют, чтобы близкие почившего — самые безутешные — сидели в первых рядах. Но Шими никто не приглашал примкнуть к числу самых безутешных, а сам он не намерен протискиваться ближе к тем, о чьих отношениях с его братом лучше не гадать. Будь у Эфраима семья, они бы непременно его позвали. Так что даже если семья имеется, он вряд ли им нужен. Огорчаться ли ему из-за этого оскорбления? Да, но при всем огорчении он признает, что не имеет права сидеть в первом ряду. После стольких лет молчания — не имеет. Он как старший должен был отыскать Эфраима. Он же предоставил его судьбе. Господи, тюрьма! Он мог бы это предотвратить. Или по крайней мере навещать брата в заключении.

Когда он перестает озираться, свободных мест уже не остается. Двое встают, готовые уступить свои места старику. Но он предпочитает стоять сзади.

Тюрьма.

Мало всего, что навалилось на него в этот страшный день, так он должен чувствовать еще и стыд? Стыд — его привычное состояние, но не стыд тюрьмы. Он не знает никого, кто отбывал бы тюремный срок. Никогда не разговаривал с сидевшими. Кто-то, может, и принял бы его с виду за закоренелого русского рецидивиста, но тюрьма для Шими равна бесчестию. Его бедные родители, как бы к этому отнеслись они? Их давно нет в живых, но это неважно. Стыд может преследовать и мертвых. Неужели он будет теперь преследовать Эфраима? Когда-то он снисходительно ухмыльнулся в ответ на предупреждение Шими, что выдавать себя за гомосексуалиста значит рисковать арестом. Шими всегда избегал риска, не то что Эфраим, бесстрашно разгуливавший по высоко натянутой проволоке.

С братца сталось бы польститься на пошлую романтику заключения. Шими нетрудно было представить его декламирующим под окнами тюрьмы «Вормвуд Скрабс» «Балладу Редингской тюрьмы» Уайльда и целующимся с Альфредом Дугласом[18].

Страшащегося любого риска Шими посещает мысль: что, если все собравшиеся — его тюремные приятели? Старые каторжники, надзиратели. Эфраим всегда пользовался популярностью. Всех немедленно пленяла не сходившая с его лица веселая гримаса. Шими представляет его в камере — тасующим и раздающим карты, предсказывающим сокамерникам будущее и заставляющим их хохотать. «Когда я выйду, Эфраим? — Ты? С такими преступлениями не выходят. — Ты видишь это по картам? — Карты говорят, что тебе надо потуже затянуть пояс штанов, старый развратник!»

Что за мысли, Шими?!

Если разобраться, то все это беспочвенные домыслы. Вокруг незаметно стариков. Шими силится представить Эфраима на смертном одре, стариком, как он сам. Кроме него, здесь нет людей, чей возраст позволил бы опознать в них спутников жизни Эфраима. Разве что все вокруг — потомки тех, кого Эфраим любил. Вроде Марка, довольно приятного человека, не возражающего пообщаться с Шими, но не скрывающего своего презрения к нему.

Вся служба проходит мимо внимания Шими. Это как в школе: он не способен сосредоточиться на словах, которые слышит. Учителя называли это рассеяностью. Они кидали в него мелки и тряпки, но он и этого не замечал, так увлеченно глазел в окно. Они называли это мечтательностью, сам он считал, что у него своя скорость мышления. Ему на память приходит стихотворение Альфреда Хаусмана: они читали его в классе, и с тех пор он не мог выкинуть его из головы. Класс давно перешел к другому стихотворению. Зачем Шими догонять остальных?

Колокол у нас на башне/Гулко бьет всю ночь,/Значит, горечи ужасной/Мне не превозмочь. Ну, как прочесть это — и тут же перейти к Браунингу? Он силится вспомнить, обсуждал ли когда-нибудь с Эфраимом поэзию Хаусмана. Хаусман был гомосексуалистом. Шими знает, что смешно предполагать, будто Эфраим непременно любил его стихи по этой причине. Шими Кармелли — старик из другой эпохи, но даже он понимает, что не каждому гомосексуалисту интересен любой другой такой же.

И не надо упрекать Шими за такие мысли!

Но все же любопытно, сколько из пришедших такие? Шими всего лишь гадает, не смея вглядываться в сидящих впереди.

Мысленно он снова возвращается в школу, почти не слыша, что звучит вокруг, хотя каждое слово должно быть для него бесценным. Опять он на колокольне, опять его будоражат колокола, опять на языке у него горечь. Не повезло ему, что на память пришел Хаусман: горечь поэта заразительна. Жаль, что к нему не обратились, что не привлекли к организации похорон. Жаль, что для него не нашлось местечка впереди. Жаль, что ему не предложили выступить с прощальным словом. Что бы он сказал? Он обдумывает свою речь. В молодости мы с Эфраимом были очень близки. Его обуревал дух приключений. Видели бы вы его готовность сбить любой немецкий самолет, появившийся над Литтл-Стэнмором! При этом ему был присуща огромная нежность. Видели бы вы его с нашей умирающей матерью…

Все это время гроб, на который он избегает смотреть, стоит на ленте транспортера, которая повлечет его в огонь. Полились воспоминания: душа компании. Заполнял любое помещение своим смехом. Оставил отпечаток на множестве жизней. Спас не одну жизнь. Шими, затерявшийся в глубине часовни, запоздало вскидывает голову. Спасенные жизни? Он не ослышался? Женщину душат слезы, она не может закончить рассказ о своем отце и обо всем, что сделал для него Эфраим. Судя по реакции скорбящих, эта история и другие ей подобные хорошо им известны. Их сплачивает согласие. При других обстоятельствах грянули бы аплодисменты. До Шими доносятся слова «сорок лет я был алкоголиком» — это, кажется, может здесь сказать о себе каждый. «Я уже готовился отчаяться, но Эфраим…» Люди смотрят друг на друга и кивают. Таким он был, Эфраим.

«Он спас их всех?» — удивляется про себя Шими.

Священник обращается со словами утешения к неверующим. На этот счет у Шими сомнений нет: неверующих ничто не утешит.

Заводят одну из любимых песен Эфраима. Считая, что музыка должна отвечать духу события, Шими ждет песню Леонарда Коэна «Аллилуйя», но звучит I Heard It Through the Grapevine в исполнении «Криденс». Кем же был его брат?

Потом зачитывают отрывок из прозы южноамериканского романиста — с тем же успехом могли бы зачитать текст с поздравительной открытки. «Имей честность делать то, что хочешь, и смелость быть самим собой». Конец. Я знаю,