доступность покоя и изредка — несильный сердечный трепет. Но, похоже, человечеству раз и навсегда отказано в счастье. Избавившись от одного порабощения, вдовы познают другое. Спасибо науке и технологиям, беспристрастно продлевающим то, для продления чего нет внятных причин, они живут дольше — только для того, чтобы дольше страдать.

Где-то неподалеку Берил Дьюзинбери вышивает тонкой черной нитью по черному фону фразу Я умею отличать мертвое от живого — оно мертво, как земля. Жаль, что нельзя встретиться с Вандой Вольфшейм и обсудить это. Получилось бы весело.

Ванда Вольфшейм тем временем натягивает брюки и отправляется в универмаг «Хэрродс».

25

Шими представляет себе, как скончавшийся Эфраим становится с каждой секундой все холоднее. Есть ли предел холоду?

Он хватается трясущейся рукой за свое теплое горло.

Утрата младшего брата — потеря, от которой невозможно оправиться. Пусть Шими и не видел Эфраима полжизни, но брат всегда жил в его сердце. Сердце тоже невидимо. Но оно существует, и так же существовал Эфраим. Чтобы ты оставался в живых — таков негласный договор, — твой младший брат не должен умирать раньше тебя.

Эти карпатские суеверия! Когда боишься беды, беда непременно нагрянет. Когда один из двоих болен, второй непременно это почувствует, невзирая на расстояние.

Шими корит себя за то, что не почувствовал кончину Эфраима в ту же самую минуту, не понял, что вселенная перевернулась. Небу полагалось нахмуриться, вулканам — изрыгнуть огонь, его сердцу — лопнуть одновременно с сердцем Эфраима.

Сколько времени прошло после последней встречи братьев? Узнали бы они друг друга, случайно встретившись вчера на улице?

Как выглядел Эфраим? Не в момент смерти, а живьем? Шими так много помнит, но почему-то не может увидеть лицо брата. По какой-то причине у него не выходит собрать его из фрагментов прошлого. Наверное, он не хочет, чтобы у него получилось.

На его каминной полке нет семейных фотографий, которые могли бы помочь, там стоят только открытки с видами далеких стран, там же выстроились пыльные френологические бюсты — некоторые старинные, некоторые его собственного изготовления; еще там красуется удостоверение о членстве в обществе гадателей по картам. Он не может отвести взгляд от каминной полки, от лица, которого на ней нет, от места, которое должно было бы принадлежать Эфраиму. Эфраима там нет, но есть его атмосфера, и Шими всегда считал, что этого достаточно: атмосфера человека — это все, что важно. Кому нужны глаза и рот? Но ему все же жаль, что он не может вспомнить лицо брата. Возможен ли траур без лица? Будет ли ему недоставать Эфраима? Потом он вспоминает: где-то в недрах его платяного шкафа зарыта коробка из-под печенья, полная разных памятных штучек; каждый хранит что-то в этом роде как раз для такого дня. Он неоднократно порывался ее выкинуть, но все же не стал.

Когда он избавится от этой коробки, останется только одно: избавиться от себя самого.

Он достает ее, и — чудо из чудес, абсурд среди абсурда — наверху стопки писем и неразобранных черно-белых фотографий с обтрепанными краями красуются они, Эфраим и Шими, а может, Шими и Эфраим, трудно понять, кто есть кто под ковбойской шляпой, хотя в жизни они нисколько друг на друга не походили, Эфраим и Шими, Шими и Эфраим, двое беззаботных с виду предвоенных мальчишек примерно одного возраста, валяющие дурака в своем саду в Стэнморе: один улыбается, сидя в тачке, другой толкает тачку и тоже улыбается.

У Шими, неважно, который из них он, рот до ушей!

Сколько им здесь лет? По его прикидке, восемь-девять. Сад все еще похож на рай. Шими и его брат до грехопадения. Дело не войне, а в его, Шими, грехопадении.

Неужели тогдашняя жизнь была сплошной улыбкой?

Он подходит к камину и отодвигает на полке в сторону светло-коричневую фотографию — вид Нью-Йорка, присланный века назад дядей Раффи. На ее место встает фотография двух братьев, содержащая для него неразрешимую загадку: им на ней хорошо! Он гадает, кто щелкнул затвором фотоаппарата, мать или отец, потом припоминает: мать, конечно мать, это она преследовала их с «кодаком» Шими наперевес. Это их, наверное, и развеселило — тележка и мать, кругами гоняющаяся за ними по саду. Несвойственное ему состояние счастья? Избыток энергии у матери — такой он ее не запомнил. Он годами считал ее инвалидом, лишал состоятельности — уж не восполняя ли этим какую-то собственную ущербность?

Он падает в кресло с коробкой на коленях. Обычно он не способен взглянуть в лицо прошлому, а теперь к прошлому прибавилось настоящее. Мало что вокруг сулит ему покой, разве что ванная. Его квартиру невозможно отнести к какому-либо периоду или стилю, скорее это образцовое логово отставного шпиона или залегшего на дно террориста. Нигде не валяются бумаги, им попросту негде валяться. Невнятные среднеевропейские пейзажи на стенах, полдюжины стеклянных венецианских стаканов на выложенных ракушками подставках из папье-маше, старомодная, родом еще из 1950-х годов, колченогая стереосистема. Кресло с бирюзовой обивкой, в котором он сидит, некогда звалось коктейльным. Он редко зовет кого-либо к себе, хотя опасаться ему нечего. Ничто здесь не бросает на него тень. Хотя именно это и может послужить разоблачением. Кто, кому нечего скрывать и не за что казниться, выбрал бы такую жизнь?

Поставив на каминную полку фотографию, Шими встает, снова берет фотографию в руки и еще внимательнее в нее всматривается.

Есть ли эта фотографию у Эфраима, гадает он.

Есть? Была!

Была, была ли эта фотография у Эфраима? И если да, то взглянул ли он на нее хотя бы разок? Мог ли определить, кто на ней кто?

Где он был все это время? Чем занимался с тех пор, как Шими видел его в последний раз в Блэкпуле? Сам Шими нечасто о нем думал, а вот думал ли когда-нибудь о нем Эфраим? Интересовался ли, как у него дела с контролем товарных запасов и с френологическими бюстами? Помнил ли вообще что-нибудь, что касалось Шими? А что помнил об Эфраиме он, памятливый Шими? И можно ли быть хорошим братом в отношении того, о ком стараешься почти не думать?

Он предпочел бы считать, что не знает, почему и как они разошлись. Он выстроил вокруг их отчуждения изящное сооружение мистификации и грусти. Нечто этакое: когда разлука обходится без разрывов, невозможно проследить ее историю,