– Хочешь сказать, ни через банк, ни через банкомат она эти деньги не обналичивала?

– Ой, я тебя умоляю! На волне нынешней борьбы с терроризмом? Кто ж ей такую сумму вот так моментально обналичит.

– Именно моментально?

– Практически в мгновение ока, – недовольно хмыкнул Левушка. – И даже не факт, что имела место быть именно обналичка. Я не знаю. Не, ты обрати внимание. Я. Не. Знаю, – он опять произнес все так раздельно, словно ставил после каждого слова гигантскую точку – видимо, чтобы Арина оценила масштабы катастрофы. – То есть какая-то транзакция имела место быть, но, – продолжал он немного спокойнее, – как бы тебе попонятнее объяснить… деньги со счета ушли, но пройти по следу этой транзакции я не смог. Абыдна, понимаешь?

– Понимаешь, – автоматически повторила Арина, хотя на самом деле ни черта не понимала, впрочем, зная Оберсдорфа, масштабы декларируемой им «катастрофы» все же осознала. – Нет, ну за что можно заплатить такие деньги?

– Да ладно! – Левушка уже почти развеселился, он вообще, если и унывал, то ненадолго. – Деньги! Для тебя это деньги, для меня в данный исторический период тоже, для дамочки этой – да, деньги, а, к примеру, для тетушки ее покойной – так, ерунда. Может, Райская эта начала тратить наследство, не догадываясь, что оно мимо носа пролетело?

– Скорее всего так, – согласилась Арина. – Но куда можно потратить такую сумму? Стремительно потратить, заметь. Да еще заложив ради этого квартиру и продав машину – то есть чего-то ей позарез захотелось? Да еще так потратить, чтоб ты концов не нашел. Вот какие могут быть варианты?

Вообще-то она спрашивала риторически, но Оберсдорф ответил – довольно задумчиво, словно и впрямь прикидывал в уме варианты:

– Могла домик где-нибудь на восточноевропейском побережье прикупить. Или яхту себе заказать, к примеру… Небольшую… Полсотни тыщ евро как раз на аванс потянет. Может, хотела с этим своим на собственной яхте… покататься… и побыстрее, пока не увели любовничка… а любовничка раз, и грохнули, бя-ада… да еще наследство мимо пролетело… а яхты, знаешь, такая штука, и сложные схемы оплаты тут не редкость, и аванс вполне может и пропасть…

Но Арина уже не слушала. Могла яхту себе заказать, к примеру… к примеру… Черт! Черт, черт, черт! Случайно оброненное Левушкой слово ее оглушило. А самое главное – ставило все кусочки головоломки на свои места. Во всяком случае, те кусочки, которые уже имелись.

Но ведь что же это, братцы, получается? Значит, вот кто сыграл роль той дамочки, которую работники стрип-клуба приняли за Райскую? Ох, Егор Степанович, Егор Степанович, привычно вспомнила она покойного Шубина. Не зря ты свою дикую имитацию убийства затеял, ох, не зря. И чутья своего знаменитого не растерял. Если Левушкина обмолвка – ключ (а похоже на то, ох, как похоже!) – значит, ты был прав, когда нагородил вокруг собственной смерти столько турусов на колесах.

Она не сразу поняла, что ей мешает. Что за штука непонятно как оказалась у нее в руках? А, вот оно что! За беседой с Оберсдорфом она и не заметила, как дошла до терпеливо ждущего Дениса. И едва не прошла мимо – спасибо, остановил. Шлем вот в руки сунул – надевай, мол. И – она не ошиблась – стоит и улыбается.

* * *

Сообщение было коротким.

В первой строке – семерка, пробел, дефис, пробел, тройка, вопросительный знак и восклицательный. Вторая – немного длиннее – явно представляла адрес электронной почты. Завершали вторую строчку несколько латинских букв, разделенных точкой – почтовый сервер, а перед «собакой» стояли буква «а» и семь цифр, знакомых Арине как уголовно-процессуальный кодекс.

Она даже головой потрясла, но цифры остались теми же. Не померещилось. Середина ее собственного телефонного номера.

И, значит, прислать сообщение мог один-единственный человек.

* * *

За квартал от Следственного комитета на углу невзрачного серо-зеленого здания располагалось крошечное фотоателье – из-за него Арина всю зиму старалась ходить на службу другой дорогой. Ряды «образцов» в подслеповатой витринке казались молчаливым укором – что же ты, все бросила? А как же профессиональная честь и все такое?

Полгода назад, когда все началось – так нелепо, неправдоподобно, наперекосяк – дело казалось неподъемным. Непонятные дела в ее практике случались, конечно, но чтобы настолько – впервые.

Криво, страшно, тяжело.

Портреты, украшавшие витрину ателье, не имели к ней никакого отношения. Но точно такими же рядами висели снимки над письменным столом, левый угол которого занимала стопка аккуратных картонных папок. А посреди комнаты распростерлось тело: кровь, вытекшая из простреленного виска, казалась на крашеном полу очень темной, почти черной. Чистое самоубийство, не сомневайся, эх, жалко Степаныча, хороший был опер, сказал тогда Плюшкин – лучший из всех судмедэкспертов, с какими Арине только приходилось работать. И начальник ее, полковник юстиции Пахомов возбуждать дело запретил категорически. Нечего, мол, на ровном месте копать. Присутствие посторонних не выявлено? Не выявлено. Выстрел соседи слышали? Слышали. Предсмертная записка наличествует? Да еще какая. Вот и ладушки.

Предсмертная записка лежала в центре стола: я, Шубин Егор Степанович, совершил следующие убийства… И перечень, который Арина уже почти полгода называла списком Шубина.

Она тогда почему-то сразу решила, что в идеальной картинке «классического самоубийства» что-то не так. Идеальный порядок – и свисающие с буфетной дверцы подтяжки. Все говорят, что покойный Шубин пил без продыху – а где же тогда залежи пустых бутылок? И главное: по мнению медиков, смерть наступила чуть не на четыре часа позже того времени, когда соседи слышали выстрел.

Даже пулю на пустыре она отыскала – от того «лишнего» выстрела. И не только пулю.

Потому что старый опер Егор Степанович Шубин изобразил – как на сцене сыграл – собственное убийство. Да ведь как красиво изобразил – самоубийство, замаскированное под убийство, замаскированное под самоубийство. Имитация внутри имитации. И вся эта изощренная красота – ради того, чтобы оставить собственноручное «признание». Чтобы прибывший к трупу следователь гарантированно обратил внимание на собранные старым опером материалы по старым, давным-давно расследованным делам. Ладно бы висяки были – или, как Арина привыкла говорить после нескольких лет работы в Питере, глухари – все дела давным-давно раскрыты, злодеи сидят, один даже вышел уже. Вот только Шубин в результатах следствия – и суда, конечно – сомневался. Даже нет, не сомневался – был уверен, что следствие зашло «не туда».

Папка с результатами доследственной проверки «по Шубину» давно отправилась в архив. Но у Арины остались копии всего самого важного. Потому что она сомневалась. Потому что итоговый вердикт: безусловное самоубийство – оставил множество вопросов в подвешенном состоянии. Клифхангер, вспомнила вдруг она. Это называется клифхангер, крюк для подвешивания.