Рождество прошло незамеченным – в Мехико его широко не отмечают, это преимущественно семейное торжество. Другие праздники – День мертвых, День независимости, День святой Девы Гваделупской и День революции – намного превосходят Рождество по пышности и веселью.

Несмотря на заполонившие город толпы туристов, мы ухитрялись отыскать укромные уголки. Поднимаясь в гору по мощенным булыжником переулкам, мы неожиданно оказывались на пустынных площадях, утопавших в цветах, с памятниками неизвестным героям очередного кровавого поражения, в итоге обернувшегося победой. Мама, заинтересовавшись бурной историей Мексики, принялась расспрашивать меня о культуре моей новой родины. Да и что бы мы были за туристы, если бы не совершили классическую экскурсию по Гуанахуато, кульминацией которой было посещение главной городской достопримечательности – Музея мумий. Звучит слишком абсурдно, чтобы быть интересным, но, забравшись в пыльный микроавтобус, я, к своей досаде, обнаружила в числе наших спутников многих chilango, которых заметила во время прогулки по городу.

— Я буду переводчиком, – обнадежила я своих родных, которые не говорили по-испански. Но стоило гиду открыть рот, как я пожалела о своей самонадеянности. Все, что я разобрала, – это «Здравствуйте и добро пожаловать в…», после чего все в автобусе расхохотались.

— Что он сказал? – поинтересовалась Джелл.

— Я не расслышала.

На голове гида с зачесанными назад жирными волосами «сидели» спортивного вида солнечные очки. Это был один из тех горе-шутников, чьи усилия рассмешить публику ограничиваются неразборчивой монотонной скороговоркой. Вслед за ним мы стремительно спустились под землю, вынырнули на свет божий и принялись подниматься по крутому склону холма. Первый раз мы остановились у старого серебряного рудника. У входа расположился бар, смотревший на старый заросший сад. Мама, страдающая клаустрофобией, отправилась прямиком в бар, прихватив с собой дневник и книгу, которую сейчас читала: «Как, потерпев крушение, не развалиться на куски». Она заказала мескаль. Остальные отправились за гидом в шахту. Мы спускались по ступенькам, и казалось, будто туннель смыкается за нами. Когда последний лучик света исчез из виду, гид принялся рассказывать про обвалы, случавшиеся на этом руднике, и многочисленных рабочих, оставшихся погребенными под камнями. Местное население трудилось в рабских условиях, сообщил он. В среднем рудокопы выдерживали на этой каторге не более трех лет и умирали.

Потом мы отправились в Музей инквизиции; мама снова предпочла подождать нас снаружи, в залитом солнцем цветущем саду, делая записи в своем дневнике. Она с недоумением наблюдала, как группа детишек с черными воздушными шариками с надписью «Инквизиция» высадилась из туристического автобуса и, хохоча, помчалась в Музей пыток, точно в зоопарк.

Зверства инквизиции, бушевавшей в Испании в шестнадцатом и семнадцатом веках, не минули и колонии. Когда наконец подошла наша очередь, нас встретила энергичная студентка здешнего университета и сказала, что она наша «хозяйка инквизиции». Темные волосы с выбеленными прядями были забраны на затылке в хвост; прическа девушки контрастировала с костюмом – длинной черной рясой, перевязанной в талии веревкой.

— Ничего себе! – шепнул папа. – Садомазоинквизиторша! Похоже, ей нравится ее работа.

— Пап, держи себя в руках, – пробормотала сестра.

Вслед за нашей провожатой мы прошли сводчатым коридором в старинный каменный дом. Внутри стоял мрак, хоть глаз выколи, но каждый экспонат был подсвечен отдельным красным светильником. С потолка свисала железная клетка со скелетом; в правом дальнем углу маячила гильотина, под ножом которой примостилась корзина с черепами. Паутина на каменных стенах была искусственная, а вот человеческие останки – явно настоящими.

В следующих залах нам предстал целый арсенал замысловатых орудий пыток: дыбы, стулья с шипами, ложа, утыканные гвоздями. Одним из самых хитроумных оказалась полая железная статуя, повторявшая формы человеческого тела, с тщательно прорисованным лицом и волосами. Внутрь статуи сажали еретика и сквозь отверстия в металле пытали каленым железом, пояснила гид, чья задача, похоже, состояла в том, чтобы максимально подробно рассказать нам, как применялось то или иное орудие и какое именно действие оно оказывало на жертву. Непременной частью многих экспонатов были скелеты или мумифицированные человеческие останки. Непонятно, то ли их специально выкопали, чтобы выставить на всеобщее обозрение, то ли это настоящие скелеты жертв, скончавшихся в этих застенках. Выражение ужаса, сковавшего черты мумий, навело меня на мысль, что, пожалуй, справедливо второе.

Орудиями пыток служили даже стены. Кое-где камни вынули, чтобы показать окаменевшие останки, скрюченные, точно зародыш в утробе: этих несчастных замуровали заживо. Благодаря нашей «инквизиторше» я выучила новый глагол – emparedar (замуровать заживо); видимо, во времена испанской инквизиции это было настолько привычным делом, что для него потребовалось отдельное слово.

Золотистые лучи солнца косо падали на долину. Мы зашли в богато украшенную церковь на вершине холма. Перед глазами по-прежнему стояли искаженные страданием лица жертв; после застенков инквизиции так странно было смотреть на исполненное сострадания лицо Девы Марии. Наконец мы приблизились к заключительной точке маршрута. Наши компаньоны по путешествию в царство мертвых бодро направились в конец очереди с фотоаппаратами наизготовку, а мама снова решила посидеть над дневником за чашечкой кофе.

Мы медленно продвигались ко входу. Надпись на стене поясняла, что благодаря сухому климату и почвам Гуанахуато останки, представленные в этом музее, мумифицировались, не успев разложиться.

Мы гуськом брели вдоль ряда иссохших тел. Сквозь стекло в прицелы объективов смотрели застывшие желтые лица усопших. Одних похоронили в лучших нарядах, других – в простых саванах. На одних черепах сохранились волосы, другие были лысыми. Одна женщина, лишившись носа, по-прежнему молитвенно складывала руки, которые сохранились вполне прилично.

— Мы в музее или в морге? – громко поинтересовалась сестра, когда мы дошли до конца первого ряда.

— Этих хотя бы не пытали, – заметила я.

Однако нельзя сказать, чтобы все эти люди упокоились с миром. Большинству мумий придали вертикальное положение, так что они напоминали пластиковые фигурки. У некоторых на лицах были написаны самые живые эмоции. Какая-то женщина держалась за живот; ее рот был широко раскрыт, а глаза словно вылезали из орбит. Неподалеку стоял полностью одетый старик и, казалось, смеялся. Но большинство лиц искажала мучительная гримаса. Я всегда думала, что перед смертью, в определенный момент, человек, как бы сильно ни страдал, испытывает умиротворение; здесь же ничего подобного не было. Самым жутким оказался детский зал – крошечные тельца, некоторые даже в пеленках. Один младенец, казалось, звал на помощь. Сестре хватило одного взгляда на этот кошмар; у нее сдали нервы, и она принялась пробираться сквозь толпу к выходу.

— Мам, дай камеру, я хочу сфотографировать мертвого малыша, – завизжал упитанный мексиканский ребенок.