Нас прерывает телефонный звонок, и по разговору я понимаю, что звонит Линда Кинг.

— Нет, — говорит он ей, — сегодня приехать не могу. У меня берут интервью. — Глянув на меня, повышает голос, чтобы я услышал: — Ага, тут этот парень из такого дикожопого, извращенного издания, но, на мой взгляд, вполне респектабельный: прическа за десять долларов, одежда от портного, сапоги от «Флоршайма». Что говорю? Вру, главным образом, что ж еще? И по-моему, он верит.

Когда он вешает трубку, я намекаю осторожно, что в работах последнего времени отношение к женщинам у него помягче. Спрашиваю, связано ли это как-то с его, по сути, счастливыми, хоть и несколько бурными отношениями с Линдой.

Он трет крысиного цвета бороду.

— Ну, пожалуй, можно считать, что я немного помягчел. Меня обвиняли в том, что я ненавижу женщин, но это совсем неправда. Просто большинство женщин, с которыми я сталкивался, были не подарочек. Я с ними спал, просыпаюсь — а они уже исчезли с моими деньгами. Если человек идет в бордель, он получит шлюху, только и всего. С Джейн я познакомился, когда мне было чуть за двадцать, и она стала первой женщиной — вообще первым человеком, который принес мне хоть немного любви. Я делал маленькие открытия — всякие глупости, как люди друг о друге заботятся, например когда лежат вместе в постели воскресным утром, читают газету или вместе готовят еду. Нежные слюнявые такие штуки.

В попытке немного его раззадорить я вспоминаю некоторые его противоречивые заявления о женщинах. Например, с одной стороны: «Женщины — самые дивные на свете изобретения», а с другой: «Я бы не рекомендовал связываться с женщинами ни одному мужчине на свете».

— Ну да. Оба совершенно верны. Нет противоречия. Следующий вопрос. — Он ухмыляется и допивает пиво, зная, что уловка сработала. Затем все-таки решает продолжить: — Давай-ка я тебе историю расскажу, парнишка. До того как познакомиться с Линдой, я четыре года прожил без женщины, и мне было совсем недурно. Я как-то достиг той стадии, когда никакого напряга отношений мне уже не хотелось. Чтоб не тратить время. Женщины ведь способны пожирать кучу времени. А если ты поэт, от тебя ожидают, что ты все время будешь фонтанировать эдакими величественными, достославными, вдумчивыми помоями о смысле жизни. Ну господи, я же не такой. Что я могу им сказать? Я хочу с ними ебаться, вот и все. Ну, они проведут с тобой четыре-пять дней, ты им не говоришь ничего вдумчивее: «Эй, крошка, ты смыть за собой забыла», и они себе думают: «Да что ж это за поэт, блин, такой?» Много сил уходит на то, чтобы смириться с таким положением. За те четыре года я просто решил не охотиться за всякой пиздой в юбке. Приходил с работы, у меня было пиво и симфоническая музыка, было куда лечь и машинка была. Я много мастурбировал, и много удалось написать, так что, пожалуй, все сложилось нормально. Писать, в конце концов, важнее любых женщин. Но должен признать: дрочка финиширует второй в большом отрыве от настоящего. Когда ты с женщиной, которая тебе нравится, и секс у вас хорош, происходит что-то еще, помимо самого акта, какой-то обмен душами, от которого все эти хлопоты того стоят, но крайней мере на остаток ночи. Я к тому, что вот сидишь ты, мастурбируешь, дрочишь этого своего здоровенного лилового урода, на котором вены выступают, и фантазируешь: вот ты окучиваешь какую-нибудь бабу, только фалды заворачиваются, — а потом кончаешь, ложишься на кровать и думаешь: «Неплохо, конечно, только чего-то не хватает». Вот этого обмена душами.

Похоже, настал подходящий момент проверить, насколько всерьез он воспринимает титул великого любовника, который так пестует в своих рассказах. Я сообщаю ему, какой информацией поделилась Линда: что «он любовник очень творческий. Я с ним провела пять лет, и, если б он не был хорош, уж я бы нашла себе кого-нибудь другого».

— Каюсь, виноват, — отвечает он мимоходом. — Такое чего б не признать. Я хороший любовник. По крайней мере был в последний раз. Не так давно. Но Линда, вероятно, говорит о сексуальных изысканиях, о работе языком и о каких-то новых творческих телодвижениях. Это как писать рассказ или стихотворение — не хочется повторять пройденное, скучно же. Трудно объяснить… Это просто инстинкт — чтобы все оставалось свежим и возбуждало. Например, делать это стоя или менять темп. У меня ножищи такие, что это хорошо получается. В остальном я по большей части говно, а вот ноги у меня — динамит. И яйца. У меня поистине великолепные яйца. Без балды, если б хуй у меня был в прямой пропорции к яйцам, я был бы среди величайших жеребцов всех времен. Но яйца ни при чем, ключ тут — воображение. Это акт творчества.

Ну… э-э-э… еще Линда сказала, что ей пришлось учить вас оральному сексу.

— А?

Линда сказала, что вы не практиковали… э-э-э… куннилингус, пока с ней не познакомились.

— Эм-м-м-м-м-м. Господи, вот не могла она остановиться на том, что я великий любовник, правда? — (На его бродяжьей физиономии не то хмурость, не то ухмылка — трудно сказать.) — Ладно, это правда, когда мы с ней познакомились, в самом начале еще, она сказала, будто по моим рассказам понимает, что я этого никогда не делал. Не спрашивай, как она вычислила. В общем, она сказала, что это недостаток в моем образовании. И мы взялись его исправлять — и исправили. Я покрыл ее реальностью своего языка, как тебе такое? Потом она сказала, что свою новую методику я должен опробовать на какой-нибудь другой женщине. Ну и тут была права. А это доказывает одно: старику никогда не поздно учиться новым кунштюкам. Вот тебе еще одна мудрость от Буковски.

Пиво допито, и Буковски проголодался. Он встает и спрашивает:

— А не поесть ли нам чего-нибудь? — Звучит это как приказ. — Я не ел с тех пор, как пиво пить начал, а это было уже давненько.

Несколько минут спустя мы виляем по Вестерн-авеню в его синем «фольксвагене» 67-го года («Буду ездить на этом сукином сыне, пока не развалится»), направляясь, по заверениям Буковски, не больше и не меньше, а к самому прилавку «Пайонир чикен»[110].

— Уже много лет сюда хожу, когда напиваюсь, а в доме нет еды. Главное — следить за красными огоньками сзади. Мне попадаться нельзя… могу права потерять. Предположим, меня остановят. Что я им скажу? Что я Чарльз Буковски, один из величайших поэтов в мире? Что у меня великолепные яйца? Думаешь, люди в синем клюнут?

Машина перед нами остановилась на светофоре и не движется, когда меняется свет. Буковски в окно выпускает целый поток:

— Давай, засранец! Шевелись! Жопу двигай свою! — (Водитель нервно озирается и наконец трогает с места.) — Видал ишака? Не иначе, турист — и наверняка из Чикаго… Да, люблю я этот город. Ну, то есть не люблю, но это единственное место, где мне хочется жить. Нигде больше я бы писать не смог. Надеюсь, тут и умру. Ну не прямо сейчас, а, может, когда мне стукнет восемьдесят. Нормальный же возраст. Выходит, у меня еще четверть века. Я много всякого могу написать за двадцать пять лет. Хорошо сегодня, скажи? У меня такое чувство, что до восьмидесяти могу и дотянуть. У меня непорядки с желудком, печень перегружена, а мой геморрой грозится захватить власть над миром, но какого черта! Я до того мерзкий, что может и получиться.