«Хочешь праздник устроить? Какой молодец!»

Это Минька! Амин Шамилов. Мой тайный оруженосец.

«Салют хочешь устроить им? Салют, да?..»

Он рассматривает комбинацию из розетки и шпильки:

«Напряжения нет. Тока нет. Электричество йок. Понимаешь? Фиг с ним, тебе и не требуется понимать…»

Я никогда не любил смотреть людям в глаза — а за одиннадцать лет вообще разучился. Смотрю мимо невидящим взглядом. Но внутри — я ликую: мы с Минькой вместе, это происходит со мной наяву! События разворачиваются стремительно: не успевает Минька произнести слово «салют», как в чёрном небе Сицилии вспыхивают фонтаны, тюльпаны, сыплются блёстки… Мы с Минькой бежим, катимся вниз по склону, за нами погоня…

Я слушаю Миньку вполуха, меня сейчас больше занимают сицилийские приключения, но из отдельных слов и фраз («биомусор», «горите, суки, в аду») понимаю, что он недолюбливает врачей, да и в целом скептически смотрит на человечество; Минька сообразил, что поджог в надзорной палате — моя работа, и горячо одобряет («ты прям террорист! террорист, да?..»). А я, в свою очередь, утверждаюсь в понимании, что это именно Минька пробрался к твоей двери прошлой ночью («забегали, бабуины…»), мы с ним солидарны, мы делаем общее дело, и, чудом уйдя от погони, мы в море, меня ждёт катер с пирокластическими торпедами, нам пора расставаться — и на прощание я дарю верному оруженосцу самое ценное…

Отдаю зажигалку. Минька мной восхищён. Одобрительно хлопает меня, тыкает. Щёлкает, но огня нет. Где-то сбоку находит маленький рычажок: я даже не подозревал, что этот маленький зубчик способен двигаться, — Минька с трудом подцепляет зубчатую лапку ногтем, ругается («заело, ять»), но с усилием всё-таки передвигает на противоположный край прорези. Снова щёлкает — и появляется язычок пламени! Я был уверен, что коротышка испортил мою зажигалку, демонстрирую Миньке фрагмент, найденный на полу, но Минька мне поясняет, что это всего лишь скобка, которая защищала колёсико («кожушок, понял ты? кожушок!») — а весь механизм зажигалки на месте, кремень на месте, колёсико («видишь?») — я вижу, да, колёсико крутится, рычажок нажимается, газ идёт.

По Минькиному велению добываю подушку: это непросто, мне нужно второй раз прокрасться мимо тёти Шуры — она храпит, как сказочный великан, как полсотни матросов в кубрике; лишь когда я, уже с подушкой в охапке, — стремительно, молниеносно! — опять выскальзываю за дверь, мне мерещится некое движение перед третьей палатой, может быть, кто-то проснулся и видел, как я выхожу, но я поглощён своей миссией, мне немного обидно, что Минька пеняет мне за промедление («спишь на ходу», «еле ноги волочишь», «давай, давай сюда, бабуин»).

Взявшись двумя руками за наволочку, он отважно — и в высшей степени неожиданно для меня — дёргает и с треском рвёт ткань, надрывает: в подушке будто бы раскрывается рот. Внутри множество перьев. Плю́мас! (Видишь, я помню испанское слово: лас плюмас). Перья священной птицы курикинкэ… Одно, как одуванчик, перелетает… ах, как меня поражает и восхищает решительность Миньки. Мне самому никогда не пришла бы идея проделать в подушке рот.

Минька несколько раз настойчиво говорит, почти вдалбливает, что, когда перья как следует разгорятся, мне нужно бросить внутрь зажигалку («Понял, нет? Эй! Кивни, что понял! Кивни, кивни!»)

Я, не глядя на него, киваю. Он рад, он доволен мной: «Покажешь им? Молодец. Точно справишься? Что я в людях люблю — так это общительность. Ты общительный парень. Якудза. Якудза, да? Не якудза, нет… Ты сумо́! Покушать любишь, да? Правильно… вон туда, ворочай, ворочай ногами, ворочай, не спи, не спи!..»

По дороге я думаю (с тёплой грустью), что Минька со мной разговаривал не вполне подобающим образом. Как если бы, наоборот, он был принцем, а я у него на посылках. Он просто ещё не постиг, что моё низкое звание, моё мнимое сумасшествие, моя отталкивающая внешность, мой вес — всё это не более чем удачно подобранная маскировка, личина… Ну ничего, ничего. Тем больший его ждёт сюрприз. Я внутренне улыбаюсь. Я как-то рассеян — но добродушно рассеян.

Я опускаю подушку под королевскую дверь. От движения воздуха из подушки вываливается ворох перьев. Нескольким пёрышкам удалось зацепиться за наволочку бородками, волоконцами, — но даже за жизнь они цепляются так бессильно, так жалко своими мягкими невесомыми шелковинками, трепыхаются — и всё равно отлетают… Фу, мусор.

Я щёлкаю зажигалкой. Ну вот, совершенно другое дело! Язык огня, такой длинный, что изгибается от сквозняка. Я подношу зажигалку к разорванной наволочке, к «уголку рта». В колеблющемся свете мои пальцы выглядят очень большими.

Я ждал, что тотчас взметнётся костёр, — но по наволочке растекается тёмная клякса. Проклёвываются язычки, плодятся, шныряют. Их много, они принимаются лепетать вразнобой: почти у каждого пёрышка собственный капюшончик, куколь, своя пляшущая коронка.

Огонь не взвивается, а, наоборот, разъедает внутренности подушки, образуются чёрные гнёзда и рытвины. Ползёт дым. Пахнет жжёными остьями, волосами.

Этот запах мне кажется совершенно не подходящим для коронации.

Определённо, он неуместен.

Отвратная вонь. Так смердела 2-я Аккумуляторная, когда ветер дул от мясоперерабатывающего комбината. У меня першит в горле, я кашляю.

Я-то думал, что все эти перья давным-давно превратились в технический наполнитель, в безличный служебный материал, их единственным предназначением было — вспыхнуть и дружно исчезнуть, — но они пахнут гораздо хуже, чем краска или пенопласт: пахнут горящей плотью.

Тяжёлый дым закручивается, как тряпка, перья сжимаются, пачкаются смолой, проседают воронками, ямами, число выживших тает, и с каждым часом раскопки требуют бо́льших и бо́льших усилий. Нам удаётся спать лишь урывками: не отдохнув, мы, зевая и ёжась от холода, грузимся в шлюпки — а на берегу снова роем колодцы, прокладываем тоннели, буквально уходим в поиски с головой. Среди развалин маячат, как привидения, оборванцы, вымазанные в земле и облепленные извёсткой, многие — обезумевшие. Просят пить. Водопровод разрушен землетрясением, город мучится жаждой. Мне врезается в память один сумасшедший: полуголый, дрожащий, синий от холода, он сидит прямо в луже и пьёт, черпая из этой же лужи горстью. Остальные сливаются в длинную череду: тела в ожогах и грязных запёкшихся ссадинах, у большинства особенно сильно изранены спины. Землетрясение началось перед рассветом, и, когда стали рушиться стены и потолки, люди спросонья пытались укрыть лица и головы, поворачиваясь спинами к падающим обломкам…

Внутри подушки пучатся чёрные волдыри. Перья, когда их лижет огонь, скручиваются в узлы, похожие на куколки насекомых. В горячем ветре они дрожат, как живые. Вокруг костра очень темно.

Теперь я вижу, что произошла чудовищная ошибка. Всё должно было выглядеть совершенно иначе: вспышка — и в трансцендентальном, эфирном огне я должен был взлететь к солнцу, — как говорил Костя Суслов — Икар! как Икар!.. Вместо этого перья тают и раскисают в грязное месиво, перетянутое безобразными перепонками, они корчатся, переплетаются, булькают…