Славяне и теперь уже немногочисленные варяги-дружинники только головами качали: за покушение на мужа, по обычаю, полагалось закопать неверную жену в землю живьём. Таков обычай был и у варягов, и у славян; у мусульман и хазар-иудеев казнь была не менее жестокой — преступницу побивали на площади камнями.

— Не надо вязать княгиню, — сказал Владимир, удивляясь своему спокойствию и ровному голосу.

— Чего с ней делать? — спросили два боярина, держащие за руки княгиню.

— Пусть завтра сядет на брачную постелю, как невеста убранная, — сказал Владимир, поднимая за косы голову Рогнеды. — Дожидается! Я сам ей башку снесу!

* * *

Мимо воющих нянек и мамок, мимо насмерть перепуганных челядинов по скрипучим переходам перешёл он на свою княжескую половину. Дал по шее отроку, который замешкался, расстёгивая ему пряжки перевязи, на которой меч висел. Выгнал всех, повалился на лавку. Но ни отдохновения, ни покоя не было. Встал, выпил вина — зубы стучали о край посудины византийской. Хотел, как обычно после встречи с Рогнедой, поехать к девкам... Да расхотел. Так и мыкался по горнице, сшибая ногами ковры и лавки.

Никогда Рогнеда такой не была. Сломалась стена каменная, неприступная!

— Велика же, крепка была твоя раковина, улитка ты заморская! — шипел себе под нос князь. — А вот и тебя я достигнул. Вот теперь и тебе, как мне, худо! И тебе, как мне, больно. Сквитались!

Но мысль эта не приносила радости.

Чуть успокоившись, уже ближе к ночи, после ужина, как всегда обильного, князь стал перебирать все мелкие подробности происшедшего. Цепкая память его восстановила все слова, жесты, выражения лица Рогнеды... Он начал обдумывать, что же побудило жену к столь отчаянному крику и поступку? И первое, что приходило в голову, — изгнание варягов.

«Вот оно что... гадюка подколодная! Как я варягов за море услал, так зубы тебе ядовитые вырвал! Не стало надежды у тебя, что они, соплеменники твои проклятые, меня прикончат! От бессилия ты на меня кинулась! Сколько же лет ты меня ненавидела! Ах, змеюка!»

Пришли две девки спальные, постелили постелю, задирая толстомясые зады, взбили перину. Князь смеха ради задрал одной подол, шлёпнул по тугой заднице. Девка взвизгнула, на всё готовая, повалилась на перину.

— Да пошла ты отсюда! — притопнул ногой князь. — Пошла отсюда, лохань помойная!

Девки обиженно умелись восвояси.

В одной рубахе, босой, сидел князь на лавке у оконца, бычьим пузырём затянутого, и во мраке покоя спального странные мысли приходили в его буйную кудрявую голову.

С детства любил и умел он, вот так в одиночку сидя, всё обдумывать. Поначалу его удивляло, как это он ухитряется сразу думать о нескольких вещах, будто в голове у него несколько человек сидит и каждый о своём помышляет. А потом понял, что это дар Божий. И его не страшиться, а радоваться ему нужно, потому только так дальнее меж собой соединяется. Грек-наставник его, коего привезла из-за моря бабка Ольга, — учил княжича, как разделять в размышлении мысли от чувства, как выводить из одного другое по правилам науки древней — логики.

Вот и сейчас князь спокойно, точно рыбу пойманную разделывал, отделил чувства свои от мыслей. И удивился. Чувства переменились: не было в них больше ненависти-любви к Рогнеде. Думал он о ней теперь, будто о чём-то постороннем и его, Владимира, некасаемом. И оправдывал её! Глядел на всю их жизнь, начиная от сватовства до того, как Рогнеда, битая и целованная мать его детей, на него с ножом бросилась, отстранённо...

И вдруг явился ему перед мысленным взором Ярополк — таким, как лежал он в луже крови во тереме киевском, когда закололи его варяги, при дверях стоящие.

Владимир перевернул его на спину — странное было лицо у брата. Ни муки, ни укора. Ясно и открыто глядели синие глаза его... Владимир прикрыл глаза Ярополку и увидел, что измазал лицо брата кровью. Он поднял голову — как изваяние, стоял ястреб линялый Свенельд.

И тогда на глазах у бояр и нарочитых дружинников, глядя в самые глаза Свенельдовы — выцветшие, свинцовые, в чёрных подглазьях, как у бога смерти, — Владимир вытер кровавую руку свою о белую рубаху варяжского воеводы.

«Как не побоялся!» — усмехнулся, сидя в тёмном покое, князь. И не было ему тогда страшно, а ведь кругом отроки Свенельдовы стояли — могли, только прикажи Свенельд, с мечами на князя кинуться. Но не приказал воевода, а сами они не посмели.

— И Свенельд не посмел! — сказал вслух Владимир. Он тогда точно знал, что никто ничего не посмеет ему сделать.

А что же сейчас? Что мучит его? Что высекла в его сердце криком своим Рогнеда? Ведь молчала же она, когда он терзал её, голую, перед всей дружиной, в грязи на площади, у пылающего терема княжеского во взятом Полоцке. Молчала она и потом, все эти годы. А теперь вот закричала и с ножом бросилась...

Князь припомнил всё, что творил он с Рогнедою, и вдруг почувствовал, что полыхнули краской стыда его щёки. И он завыл-застонал, колотясь затылком о бревенчатую стену терема.

И вдруг ему показалось, что в покоях он не один, а кто-то очень старый смотрит на него...

— Ты кто? — спросил князь и поразился, как глухо звучит его голос. — Ты кто? — повторил он и добавил со страхом: — Отец? Князь Святослав?

Святослава он обожал и боялся. И сейчас ему сделалось страшно, будто грозный отец его пришёл по его душу.

Никто не ответил, и Владимир понял, что в покоях никого видимого и живого нет.

— Эй! — закричал он отрокам, стоявшим при дверях. — Огня подайте!

Торопливые отроки подали каганцы и даже две свечи византийские. Но и при свете ощущение, что Владимир не один, не проходило. И не было страшным. И странно, что Владимир вдруг стал разговаривать с этим невидимым. Собственно, говорил он один, а молчание было ему ответом.

— Это ты вёл меня все эти годы? Ты сделал так, что я побеждаю? Почему ты не велишь поступить с Рогнедой по закону? Зачем ты мучишь меня? Ты хочешь, чтобы я припомнил всё, что совершил плохого? Да, я совершил много греха! — И Владимир вдруг заплакал. Слёзы текли у него из глаз, и он с удивлением ощупал мокрую свою бороду. — Что ты делаешь со мной?! — прошептал он. Но со слезами выливалась из него вечная боль любви к Рогнеде, злоба и ненависть, страх, и становилось легко и ясно на душе... — Помилуй меня! — вдруг сказал, всхлипывая как ребёнок, Князь. — Прости и помилуй. И управь по Промыслу Своему...

Он очнулся лежащим на полу. Уже не дымили сгоревшие свечи и начисто выгоревшие масляные каганцы. Тусклый свет шёл от окон. В спальне никого не было.

Владимир сел на полу и вдруг неожиданно для себя громко сказал:

— Я знаю, кто ты! Ты — Бог бабки моей, старой Хельги. Она тебе молилась, и она молит Тебя в Царствии Твоём за меня!

Князю подали умыться. Обрядили в праздничную одежду. Он вспомнил, что произошло вчера, потому что все переходы и все лестницы терема были полны боярами, гриднями, воеводами. У иных на лицах был страх, у других любопытство, словно пришли на собачью травлю глядеть, третьи были сумрачны и смотрели на Владимира недобро.