– Ты чего, спужался, что ли? – прищурился Басарга. – Так ведь зря. Понимать должен, не трону. Я свой сыск по закону завсегда веду. Поперва листы допросные, после сего с обвиняемого спрос. Дыба, кнут, дабы память очистилась. Но то не страшно. Коли сдюжишь, может, и оправдаешься.

– Помилуй, боярин… – На миг купец даже забыл про саблю, дернулся вперед, но накололся и откинулся обратно: – Не губи! Что хочешь проси!

– Я? Царский опричник? У смерда просить? – удивленно вскинул брови подьячий. – Да ты воистину обезумел, Прокоп! Вестимо, от сего и дуришь. Надобно тебя поскорее вязать. Бо, пока ты на свободе, мне постоянно за спину оглядываться придется, новых душегубов опасаясь.

Боярин Леонтьев отступил, спрятал саблю и, рывком подняв пленного, пошел из опочивальни, в дверях бросив через плечо:

– Скоро увидимся.

Пройдя через переднюю комнату, он оглянулся, тихо спросил датчанина:

– Этот платил? Узнал?

– Похож… – застонал Карст Роде. – Не рви так, боярин, рана откроется. Только-только запеклась. Тот в шубе был и солидный. Борода чесана, шапка горлатна, гонору, будто у кита окиянского. А этот бледный да шуганый, что кролик в садке. Поди разбери. Да токмо он меня, мыслю, узнал.

– Вот и мне так почудилось, – согласился подьячий. – Стало быть, верно я угадал. Да и некому меня в Поморье ненавидеть. Токмо игумену да откупщику. Но игумен чудной, не кровожадный. В игрушки играет. Этот же до виселиц охоч. Да в силу золота больно верит, хозяином здешним себя мнит. От и не удержался…

– Так вязать надо немедля! Сбежит!

– Куда он денется, Карст? Его на Поморье каждая собака знает. Не-ет. Я, наоборот, еще денька три выжду. Пусть теперь он каждого шороха боится и от каждого стука вздрагивает. Ишь чего удумал: бретеров подсылать!

– Какой из меня бретер? – поморщился датчанин. – Кабы повезло, спящими бы зарезал. Шляпами махать и ножкой стучать не приучен.

– Проклятье, на боку влажно, – остановившись, поморщился Басарга. – Похоже, пока я тебя дергал, у самого повязка сползла. Давай на постоялый двор двигать. Нужно переделывать.

Когда Тришка-Платошка, раздев хозяина, отер его рану и снова закрыл полоской рыхлого болотного мха, прижимая его повязку, дверь неожиданно открылась, в светелку вошел купец Прокоп Бачурин, одетый в неожиданно простой тулуп, скроенный из волчьих шкур. Скинул шапку.

– Ты чего? – удивился опричник. – Ты не спеши, я сам за тобой приду.

– Вот… – пройдя вперед, купец положил на стол два листа бумаги.

– Что это?

– Купчая, – ответил Бачурин. – Вижу я, ты к нам на море Студеное зачастил. Что ни год, по два раза появляешься. Я же причалы возле монастыря Михайло-Архангельского новые поставил, для кочей больших да кораблей немецких. Ну, знамо, и дом неподалеку срубил. Добротный, просторный, с двором. Как приезжать станешь, боярин, по дворам скитаться не понадобится, сразу к себе поселишься. Там и прислуга, и порядок будет. Покуда жив и здоров, прослежу. Это купчая на дом сей. На тебя. И расписка моя, что деньги сполна получил. Живи, пользуйся.

– Да ты, Прокоп, никак меня купить удумал?! – вскинулся подьячий.

– Осторожно, боярин! Опять повязка уползет! – предупредил холоп.

– Ты же по справедливости судишь, боярин царский? – ответил откупщик. – Вот и рассуди по справедливости. Супротив царя али казны я ничего не сотворил. Супротив общества, земства – тоже. Только твоя кровь на мне и твоя обида. Тебе за сие страдание какое возмещение приятнее будет: дом теплый и большой али зрелище краткое, как меня, старика, в петлю засунут? Твоя воля, ты и выбирай.

Басарга прикусил губу, глядя на грамоту. В душе мелькнула подленькая мыслишка прибрать купчую, а откупщика засудить… Мелькнула и пропала – не умел царский опричник жить с такими мыслями. По совести, надо было выбирать одно из двух: или месть, или купеческий особняк. Боярин представил себе, как на шею Прокопа Бачурина, раздетого до исподнего, накидывают петлю, как заправляют ее под сбитую в колтыши бороду, как вздергивают и откупщик судорожно дергается в петле, потом замирает – а из расслабленных кишок…

Опричник невольно передернул плечами. Может, дружелюбия у него вороватый откупщик и не вызывал. Но не до такой степени.

– Я оставлю дело незаконченным, – сказал Басарга Леонтьев. – Если со мной что-нибудь случится, новый подьячий будет разбирать мои бумаги, найдет незавершенный сыск и доведет до конца.

– Благодарствую, боярин, – степенно поклонился купец и вышел.

Басарга помолчал, потом раздраженно сплюнул:

– Будь я проклят! Все-таки его взяла… Прокоп меня купил.

– Ерунда, боярин, – простонал с сундука Карст Роде. – Твоя кровь, твоя и плата. Я свою куда дешевле продал. А от лишнего трупа наш мир лучше не станет.

Залив раздражение парой кувшинов красного вина, улучшающего, по словам местного лопарского лекаря, кроветворение и потому зело полезного при ранах, на третий день Басарга собрался съездить к устью Двины, к Михайло-Архангельскому монастырю – посмотреть бывший дом купца Бачурина, а ныне его. Раз уж взял – нужно принимать во владение. Правда, лошадей опричник уже успел продать, рана при резких движениях могла открыться, пленника одного оставлять не хотелось… Пришлось договариваться с хозяином, чтобы тот одолжил крытый возок.

Однако на рассвете, когда Тришка-Платошка уже начал таскать в легкую кибитку немногочисленные дорожные пожитки, со стороны реки донеслись истошные вопли. Волна криков покачалась у реки, после чего покатилась дальше по городу.

Хозяин, запрягающий лошадей, прислушался, хмыкнул и стал развязывать только что затянутые узлы.

– Ты чего? – не понял холоп.

– Обратно все тащи, – посоветовал ему холмогорец. – Не успели. Ледоход…

Для портового города вскрытие реки стало всеобщим праздником. Сюда уже съехались в ожидании работы рыбаки, грузчики, моряки, плотники и прочие мастеровые, ремесло которых было связано с работой порта или ремонтом кораблей. Ледоход означал, что вот-вот к причалам прибудут корабли, заскрипят тали, распахнутся ворота амбаров, оживет и зашумит торг. И мужики радостно пропивали последнее серебро в свои последние свободные дни. Когда начнется навигация – всем будет уже не до хмельного.

Впрочем, ледоход еще катился по реке толстым одеялом из рыхлого, вспученного и переломанного льда, местами присыпанного снегом, а местами – землей с песком и ветками, а на берегах уже заскрипели ворота, закачались мачты крутобортых кочей с набитыми на брюхо лыжами, а на борта – толстым дубовым тесом. Они первыми заскользили в сделанные в припае возле причалов проруби, первые распахнули крышки трюмов и стали принимать заждавшиеся покупателей товары из ближних амбаров. Уже через неделю после начала ледохода один за другим кочи начали поднимать паруса и отважно врезаться носами в густую ледяную мешанину, отправляясь в далекий путь вокруг Мурманского берега к портам датчан, англов и франков.