Монастырская братия ужинала. Именно братия, ибо здесь опричники сидели без оружия, в рясах и скуфьях. Длинные столы, заставленные блюдами и мисками, кувшинами и открытыми бочонками, застеленные коврами скамьи. Напротив двери, на высоком престоле, один из царских иноков громко читал псалтырь… Или жития святых – Басарга не прислушивался, он сразу направился к сидящему во главе «игумену». Пройдя вдоль стены, остановился за плечом, громко кашлянул.

– Я видел тебя, мой верный слуга, – чуть повернул голову Иоанн. – Верно, вести срочные, коли от снеди отрываешь? Сказывай.

– Ты приказал торопиться, государь, – обиделся на такую отповедь Басарга. – Вот я и поспешаю!

– Я не гневаюсь, – тихо ответил Иоанн. – Просто чтеца перебивать не желаю. Сказывай кратко.

– Ворует пуще прежнего пройдоха соловецкий. Несколько заводов и мастерских поставил, садки, верфь корабельную, семнадцать судов рыболовных. И все мимо росписи податной. Вот здесь в подробностях все исчислено, – протянул бумаги подьячий.

– Давай… – неожиданно заинтересовался царь, на время забыв про чтеца. – Нешто токмо заводы на скале своей настоятель и строит?

– Трапезую соорудил для братии своей всемеро больше твоей да две церкви. И обе велики настолько, что все население двинское вместить способны. Братия его гордыней излишней попрекает, однако же Филипп над сими укорами токмо насмехается, бесстыдник.

– Экий ты замызганный, – изумился Иоанн.

– Спешил с докладом… – опять нахмурился Басарга.

– Я понимаю. Устал, проголодался. Но тебя такого и к столу не пригласишь. У меня, правда, баня сегодня топлена. Но ведь поперед себя я тебя не пущу… – Царь подумал несколько мгновений, коснулся плеча сидящего справа монаха:

– Брат Давид, проводи боярина в левый придел, пусть помолится. А как я с супругой попарюсь, в баню его отведешь.

– Слушаю, отец настоятель… – Опричник поднялся из-за стола и поманил подьячего за собой:

– Идем…

Из дворца они перешли в Троицкий собор, свернули влево, и Басарга оказался в небольшой обособленной часовне с образами Богородицы и списком иконы «Житие Сергия Радонежского» на стене. Или, может, истинная икона находится именно тут, а ранее, в Воротынске, боярский сын Леонтьев видел копию?

Здесь было тихо и покойно. Никто не тревожил, не торопил; никто не пытался его убить или обмануть, не озадачивал душегубством или подношениями.

– Прости меня, ибо грешен, – перекрестился перед распятием опричник. – Искусили, не устоял. Пугал, пытал, кровь христианскую проливал, едва живота иных не лишил. Гореть мне, вестимо, в аду. В том тебе и каюсь. Ибо ведаю, что творю, но нет у меня пути иного, коли справедливость желаю найти. А разве справедливость не важнее всего прочего? Ради нее грешил и грешить буду…

Он опустился на колени и осенил себя знамением еще раз, закрыл глаза и попытался открыть душу Господу, ощутить его свет, что должен сиять в любом храме, неся людям благость. Получалось почему-то плохо, как опричник ни старался. Может, потому, что молился редко, а чаще мчался на рысях, допрашивал, считал, выписывал, рубил людей, встающих на пути, не спрашивая ни имени, ни звания?

– Хоть ты, матушка, заступись за меня перед Всевышним, – обратил подьячий свои молитвы к Богородице. – Не может он тебя не послушать, ведь он же сын!

Тут Басарга вспомнил, когда в последний раз видел собственную мать, и ему стало совсем тоскливо. Боярин опустил голову и стал молить только об одном: о милосердии.

– И один раскаявшийся грешник дороже ему тысячи святых праведников, – негромко произнес появившийся в приделе опричник. – Раскаяние искреннее половину греха снимает, подьячий, душу просветляя. Пойдем, пора.

– Сколько я здесь был?

– Третий час молишься. Я поначалу ждал, но сколько же можно?

– А чем снять вторую половину греха? – поинтересовался Басарга.

– Искуплением. Коли задержишься, слуги со стола прибирать начнут. А царь велел оставить.

У подьячего моментально заурчал желудок, и он встрепенулся:

– Идем!

Баня правителя всея Руси не особо отличалась от самой обычной бани, каковая есть на каждом русском дворе. Разве только украшена была с роскошью: персидскими коврами на стенах, кошмой толстой на полу, шкурами медвежьими, лисьими и рысьими на скамьях, столом из заморского черного дерева, светильником из серебра с эмалью. Так ведь и то – лишь в предбаннике. Сама парилка была обычной: стены и полки осиновые, веник березовый, бочка дубовая, котел медный. Печь голубыми изразцами отделана – вот и вся разница.

Жар хорошо натопленной комнатки высушил и трехрядные полки для томления, и пол, и только слегка влажный еще воздух подсказывал, что совсем недавно тут намыливался и плескал квасом на каменку кто-то другой.

– Эх! – За квасом в предбанник идти было лениво, и боярин зачерпнул из бочки воды, плеснул на печь, придвинулся в облако разбегающегося с шипением пара. Тело мгновенно покрылось потом, от нестерпимой жары защипало в глазах. Басарга крякнул, черпнул медной бадейкой холодной воды, опрокинул себе на голову, злобно зарычал, сграбастал мыло, покрутил в ладонях, наскоро ими отерся, черпнул горячей воды, следом холодной и, пока она не смешалась, вылил на себя длинным потоком, направляя его то на голову, то на плечи, смывая мыло со всего тела. – Ну, для первого раза хватит…

Подьячий вышел в предбанник, сел за царский стол на царское место, придвинул блюдо, полное раков, но тут же передумал – долго их есть, муторно. А он голоден как волк. С белорыбицей копченой куда проще будет.

Откушав примерно треть осетра, Басарга потянулся за вином, но тут же обнаружил, что руки липкие, словно в меду. Пришлось утолить возникшую жажду мочеными яблоками с черносливом и снова идти отмываться.

В этот раз, наскоро ополоснувшись, он снова наддал пару и забрался на верхний полок – отогреваться. Лег на живот, вытянув вперед руки, зажмурился, позволяя теплу просачиваться в тело, медленно погружаясь в покой, очень похожий на молитвенный…

По спине пробежала череда мелких когтистых лапок, остановилась, ударила по плечам влажной горячей волной, хлестко защекотала по лопаткам, по ребрам, распространяя в стороны густой березовый аромат.

– Кто здесь? – Из своего положения боярин мог увидеть только босые ступни. Он чуть повернулся, взгляд скользнул вверх по коленям, бедру, животу. – Мирослава?!

– Ты по какому месту меня узнал, охальник?! – хлестнула его прямо по лицу княжна. Впрочем, совсем не больно. Опричник же сграбастал свою любимую в объятия и стал покрывать лицо поцелуями.

– Только не здесь! Только не это… У меня сейчас волосы загорятся!

Волосы женщины влажными змеями ниспадали на плечи и грудь и, конечно, полыхнуть не могли – однако жар в парилке был еще тот, и любовники, выскользнув за дверь, упали на кошму, прячась в уцелевшую пока у самого пола прохладу.