В самом начале трудно разглядеть конец.

Геродот

Когда мы снова оказались в Аддис-Абебе, эта сцена, точно ночной призрак из сообщений Геродота, возвращалась ко мне долгое время. Ее посыл был пессимистичным, роковым: человек в своих поступках несвободен, у него нет выбора. Он несет в себе свою судьбу, что-то вроде генетического кода: он должен идти и делать то, что назначено ему судьбой, предопределением. Оно — Высшая Сущность, вездесущая и всеобъемлющая Космическая Движущая Сила. Никто не выше предопределения, даже Царь Царей, да что там царь, даже боги. Вот и Ксерксу ночное видение было отнюдь не в образе бога, с которым еще можно вступать в прения, которого можно не послушаться или даже попытаться перехитрить; а вот с предопределением этого сделать нельзя. Оно анонимно, без имени и четких очертаний, оно лишь предостерегает, дает советы или угрожает.

Имея раз и навсегда записанную судьбу, человек должен только считывать этот сценарий и выполнять его пункт за пунктом. Если он плохо прочтет его или попытается изменить, тогда-то и появится это самое видение-предопределение и сначала погрозит пальчиком, а когда это не подействует, нашлет на гордеца несчастья, наказание.

Вот почему покорность предопределению есть условие выживания. Прежде всего Ксеркс смиряется с выпавшей ему миссией, а именно: отомстить грекам за нанесенное персам и его отцу оскорбление. Он объявляет им войну, клянется, что не остановится, пока не захватит Афины и не предаст их огню. Но потом, прислушиваясь к голосу разума, меняет мнение, подавляет мысли о войне, отказывается от вторжения, выходит из игры. Но именно в этот момент ночью к нему является призрак: «Безумец, — казалось, говорит он, — отбрось колебания! Твое предназначение — ударить по грекам!»

Поначалу Ксеркс пытается проигнорировать ночной инцидент, счесть его наваждением, быть выше него. Но этим он еще больше злит и раззадоривает привидение, которое снова является к его трону, к его ложу, теперь уже не на шутку разозленное и грозное. Тогда Ксеркс ищет спасения, потому что он не уверен, не впадает ли он в помешательство, вызванное грузом ответственности, — ведь ему необходимо принять решение, которое предопределит судьбы мира, причем предопределит, как потом окажется, на тысячи лет. И тогда он призывает к себе своего дядю Артабана: «Помоги!» — просит он его. Тот поначалу советует, чтобы Ксеркс забыл про сон. «Сны — пустое», — говорит Артабан.

Но это царя не убеждает, виденное во сне не отпускает его, а призрак становится все более настойчивым и неумолимым. В конце концов даже Артабан, человек рассудительный и умный, рационалист и скептик, отступает перед привидением и не просто отступает, а становится горячим его сторонником, активным проводником императива привидения-провидения. Выступить против греков? Что ж, выступим. Причем немедленно! Человек находится во власти вещей и духов, а здесь мы видим, как власть духов превосходит власть вещей.

Простой перс или грек мог бы по поводу этих ночных кошмаров Ксеркса подумать: «О боги, если такой великий правитель, Царь Царей, владыка мира, — всего лишь игрушка в руках провидения, то что могу значить я, серый человек, ничтожнейший из ничтожных, пыль земли!» И вынести для себя из этой истории удовлетворение, даже — оптимизм.

Ксеркс — фигура удивительная. Хотя он какое-то время правит миром (почти целым миром, за исключением двух городов — Афин и Спарты, и это не дает ему покоя), нам мало что известно о нем. Он восходит на престол в возрасте тридцати двух лет. Он снедаем жаждой власти — власти над всеми. (Мне вспоминается заголовок статьи, имени автора которой я, к сожалению, не помню: «Мама, будет ли у нас когда-нибудь все?». Это именно то, чем живет Ксеркс: он хочет иметь все.) Никто ему не возразит, за возражение платят головой. Но в таком климате молчаливого попустительства довольно одного слова возражения, чтобы владыка почувствовал себя неуютно, заколебался. Вот так и сейчас, в случае с Артабаном: прислушавшись к его словам, Ксеркс настолько обескуражен и так неуверен в себе, что решает отступить. Но подобные проблемы, споры и колебания — удел людей. А теперь в этот земной мир вступает Высшая, Всеопределяющая Сила, и ее голосу будут внимать все. Веление судьбы должно исполниться, его нельзя ни избежать, ни изменить, даже если оно ведет в пропасть.

А потому Ксеркс в соответствии с тем, что ему велит провидение, идет на войну. Он знает, в чем состоит его самая большая сила, сила Востока, сила Азии: в количестве, в бесчисленной массе, которая самой своей тяжестью и натиском сокрушит и уничтожит врага. (Приходят на память сцены из Первой мировой войны: на мазурских болотах русские генералы посылали на штурм неприятельских позиций целые полки, в которых только у части солдат были винтовки, к тому же без боекомплекта.)

Сначала в течение четырех лет Ксеркс занимается созданием своей армии — мировой армии, в ряды которой вольются все народы, все племена и кланы империи. Одно лишь перечисление их занимает у Геродота несколько страниц. Он подсчитывает, что эта армия — пехота, конница, команды кораблей — составляет пять миллионов человек. Преувеличивал. Но все равно армия огромная. Как ее прокормить? Как напоить? Люди и животные выпивали по пути целые реки, оставляя после себя их пустые русла. Кто-то замечает, что в лучшем случае Ксеркс ел только раз в день. Если бы царь, а с ним и вся армия ели два раза в день, то вся Фракия, Македония и Греция превратились бы в пустыню, а все местное население умерло бы голодной смертью.

Геродота завораживает шествие этой армии — мощного потока людей, животных, того, что называется материальной частью, — пестрота одежд и разнообразие амуниции, а поскольку у каждого народа свои одежды, красочность и разнородность толпы трудно описать. В центре шествия две колесницы: священная колесница Ахурамазды, которую везло восемь белых коней. Позади самих коней следовал пешком возница, держа в руках узду, так как никто из людей не мог подниматься на седалище этой колесницы. За этой колесницей ехал сам Ксеркс на колеснице, запряженной нисейскими конями<…> Дальше идут копьеносцы, дальше — конница, потом отряд десяти тысяч бессмертных. Они сверкали золотом. Вели за собой повозки, на которых были наложницы и многочисленные слуги в прекрасных одеждах<…> и, наконец, шли все остальные нестройные полчища.

Однако пусть нас не сбивает с толку многоцветье идущей на войну армии. Это не парад, не праздник. Совсем напротив. Геродот отмечает, что эту трудно и молчаливо идущую армию каждый раз надо подгонять плетью.

Он внимательно следит за поведением персидского царя. У Ксеркса неуравновешенный, непредсказуемый характер, какой-то поразительный клубок противоречий, напоминающий характер Ставрогина.

Вот он со своей армией на пути в Сарды: увидел растущий у дороги прекрасный платан, который велел облечь в золотые одежды и приставить к нему на вечные времена стражу.

В нем еще живо восхищение красотой увиденного в пути дерева, прекрасного платана, когда докладывают ему, что большая буря на Геллеспонте разбила и уничтожила те мосты, которые он велел построить и по которым армия, шедшая под его предводительством на Грецию, могла попасть из Азии в Европу. Узнав об этом, Ксеркс распалился страшным гневом и повелел бичевать Геллеспонт, наказав 300 ударов бича, а затем погрузить в открытое море пару оков. Передают еще, что царь послал также палачей заклеймить Геллеспонт клеймом. Впрочем, верно лишь то, что царь велел палачам сечь море, приговаривая при этом варварские и нечестивые слова: «О ты, горькая влага Геллеспонта! Так тебя карает наш владыка за оскорбление, которое ты нанесла ему, хотя он тебя ничем не оскорбил. И царь Ксеркс все-таки перейдет тебя, желаешь ты этого или нет. По заслугам тебе, конечно, ни один человек не станет приносить жертв, как мутной и соленой реке». Так велел Ксеркс наказать это море, а надзирателям за сооружением моста через Геллеспонт — отрубить головы.