Диспансеризация все более превращалась в сонный кошмар, и когда она закончилась — никто уже в это не верил. Сбежавших, однако, не было. Списантов препроводили в актовый зал, до сих пор — со встречи нового, 200* года — расписанный снежинками и хвойными ветками. Вышел главврач — тот самый Борис Львович. Он садически долго откашливался, обводил всех ироническим взглядом, пил воду из мутно-желтого графина, один вид которого вызывал тошноту.

— Значит, меня просили кратко обрисовать вам перспективы районного здравоохранения, — сказал он насмешливо. — Что сказать, товарищи? Перспективы есть. За отчетный год мы детально обследовали 26 875 больных, у 87 процентов из которых выявлены заболевания разной степени тяжести. Более 70 процентов из этих больных, то есть примерно 65 процентов от общего числа, практически полностью излечены — ну, с незначительными остаточными явлениями, но я не стану грузить вас подробностями. Мы особенные сделали успехи в области, конечно, физиотерапии, в чем нам значительно, я подчеркиваю, значительно помог Минздрав, выделивший совершенно новые электроимпульсные аппараты «Радиус», чья эффективность — при лечении, скажем, ангин или катаральных явлений — на 26,5 процента выше, чем у традиционного УФО…

Никто не понимал, всерьез он все это рассказывает или утонченно издевается. Свиридов заметил, что Гусев тщательнейшим образом фиксирует цифры в особой книжечке.

— Но главное наше достижение, — сказал он с тяжелым вздохом, словно его вынуждали делиться сокровенным, — это, конечно, наши спортивные секции, о которых вы уже наслышаны. По результатам обследования вашего списка тридцати семи из вас мы можем рекомендовать — со скидкой, разумеется, потому что по медицинским показаниям, — регулярные занятия на нашей базе, плюс фитнес для всех со скидкой, если вы изъявите такое желание. Наш фитнес-центр работает на итальянском оборудовании, так что сами понимаете. Встает естественный вопрос об уклонении, и я отвечу в свою очередь уклончиво. Как говорится в школе, не обязательно, но желательно. На занятия в секции направлены: Драгоманова — биатлон, Дятликович — горные лыжи, Евтеева — теннис…

Свиридов с позорной дрожью в руках ждал, куда определят его, и был потрясен, услышав, что вместо рекомендованных невропатологом лыж он направлен в секцию фехтования, к которому сроду не чувствовал интереса. Гусев, Панкратов и Бобров упомянуты не были.

— Чумаков… ну, это неважно, извините. Все.

Рослый язвенник Чумаков с облегчением расхохотался.

— Ну, благодарю за сотрудничество, всего доброго, — попрощался Борис Львович и, не предложив задать вопросы, вечной своей побежкой покинул зал.

Свиридов еле сдерживал желание расхохотаться. Вероятно, это была реакция стыдного облегчения, миновавший шок; он уловил такую же блаженную улыбку на лице давешней училки, любительницы стихов, и обменялся понимающими взглядами. Переглянулся с ним и симпатичный коротышка с маленьким умным лицом и ежиком седеющих, соль с перцем, но не редеющих волос.

— И чего думаете? — спросил коротышка.

Свиридов пожал плечами.

— Бред и бред. В диверсионную группу не верю, как хотите.

— Версийки есть. Вам куда сейчас?

Они вышли вместе. Над «Соколом» разливался пыльный розовый закат, упоительно пахло сухой травой, бензином, поздним московским летом. В арке сталинского дома напротив тоненькая девочка в белом платье с синими цветами чеканила мяч, и это зрелище уравновешивало собою почти все, о чем не хотелось ни говорить, ни думать. Свиридов испугался, что все слишком хорошо, поискал возможную порчу, дабы она не застигла врасплох, и поймал себя на новом страхе: не караулит ли за углом Бобров? Но Боброва след простыл, и это был дополнительный повод для счастья.

— Я, честно говоря, предупредил жену, что могу не вернуться, — сказал коротышка. — Зовут меня, кстати, Глазов, Глеб Евгеньевич.

Глазов, как выяснилось, работал в «Общественном мнении», а по первому образованию был этологом, то есть до социальной психологии изучал звериную. Большой разницы, по его словам, не было.

— Я у вас «Пару» читал, — сообщил он, заговорщицки подмигивая.

«Пара» была первым сценарием, который сам Свиридов считал приличным: история молодых супругов, вдруг начавших ссориться насмерть. Тут было, конечно, не без Альки. Девушку трясло от диких приступов беспричинной ненависти к возлюбленному, мирно сопевшему рядом, и она решила обратиться к регрессивному психотерапевту, гарантировавшему отыскание роковых причин в ее прошлой жизни. Как выяснилось, в этой мы общаемся в основном с тем, кого знали в прошлой, и доигрываем старые драмы. История лихо закручивалась и элегантно разрешалась, и это была единственная вещь, которую Свиридов напечатал в «Альманахе».

— Откуда вы ее взяли?

— А мне присылают «Альманах».

— Дело хорошее.

— И альманах ничего. В общем, я знаете что думаю? Что эта история немного похожа. Доигрывание давней драмы. Когда-то мы были, допустим, батальон и эффективно действовали вместе, а теперь нас собрали — и…

— Но там же в конце совсем иначе объясняется.

— Да нет, я так. Для развлечения. Если серьезно — это просто пример большой деградации. Бессмыслица на всех уровнях. Я вам как-нибудь подробней расскажу. Пойдемте выпьем?

— Давайте. Делать один черт нечего.

Они зашли в стекляшку напротив метро и взяли по двести.

— Как думаете, «Путинку» переименуют в честь преемника?

— Замучаются переименовывать, — предположил Свиридов. — Нельзя «же марку менять каждые четыре года, или даже восемь. Представляете, что было бы с «Колой» при таком ребрендинге?

— Не скажите, — засмеялся Глазов, — самый цимес может оказаться в этой смене. Оформление все прежнее, а фамилия другая. Предыдущая становится раритетом, коллекционируется, продается за бешеные деньги…

— А есть у вас в «Общественном мнении» какие-то догадки? — со старательной небрежностью спросил Свиридов.

— У меня была идея сделать опрос — хотите ли вы попасть в список. Не дали, — сокрушенно признался Глазов. — Тема засекречена.

— То есть все серьезно?

— Не думаю. Понимаете, у одного старого автора — сейчас точно не вспомню, — ставился вопрос: каковы моральные стимулы в отсутствие идеологии? Существуют ли они? В каком-то смысле это самое интересное. Упирается в чистую антропологию: возможен ли человек без погонялки, палки, указки и тэ дэ. Выясняется, что невозможен. Именно поэтому после серых приходят черные. Человек — как поле: сам по себе культурными растениями не зарастет. Мы видим триумф сорняка, и это не государственная политика по сознательному оболваниванию, не-ет. Это следствие эпохи, когда любое воспитание было объявлено насилием. И в результате господствует чушь, потому что именно чушь становится самой победительной силой в обезглавленном обществе. Знаете один эксперимент Барановой? Это модный московский этолог, тридцать пять лет, а весь Запад на нее молится. Так вот: она занималась механизмом социального отбора у крыс. Берем стаю, смотрим, кого выбирают вожаком. Самого умного, сильного и обучаемого: мы ведь, прежде чем сбить крыс в стаю, изучаем их по отдельности. И вот у нее был любимчик, по кличке почему-то Чайковский, — то ли чай любил, то ли очень был музыкален, — не крыса, золото. Только что не говорил, и то пищал с человеческими интонациями. Дальше что она делает? Как только в стае из пятнадцати крыс определяется вожак, она берет его и рраз — изымает. В соседнюю комнату. В стае, естественно, снова начинается селекция. Но только на этот раз умные крысы — помня, что стало с правильным вожаком, — выбирают уже не самого умного и обучаемого, а самого жалкого и подлого, абсолютно тупую гниду, со страшным уровнем агрессии. У человека в девственном состоянии — если его не окультуривать на каждом шагу — примерно те же механизмы. Естественную селекцию у нас всякий раз рушат, а потому любая идея рано или поздно превращается в список.