– Это правда, что мамку со Стёпкой коммуняки постреляли? – серьёзно спросил Фрол, снизу вверх глядя на Мери серыми взрослыми глазами. Та вздохнула, перекрестилась.

– Правда… Только ты не плачь, маленький. Мамка твоя у бога на небе уже… И брат тоже. Они вас сверху видят и думают: вот какие казаки у нас остались, совсем взрослые! Не плачут, друг о дружке думают, сестру берегут! Всё, всё, успокойся… Ксенька, и ты хватит носом хлюпать! Чяворалэ, что вы там выстроились? – крикнула она таборной ребятне. – Ведите раклэн в табор, кормите, учить мне вас? Да смотрите, кто обидит – догоню и сама шкуру спущу!

Цыганята обступили Стеховых плотной толпой, с нестройным сочувственным гомоном повели их к табору. Следом пошли цыганки. На дороге остались двое стариков и Мери.

– Ну, что, опять холеру себе на голову нашли? – с опаской спросил дед Илья. – А ну как искать этих раклят будут? А ну как в табор придут?!

– Не будет их никто искать, – устало сказала Мери, провожая глазами уходящих детей. – Эта Наташка просто напугана до полусмерти, вот и вбила себе в голову, что комиссары детей непременно расстреляют. Ну, взгляни на них, Илья Григорьич, они же маленькие! Кто таких к стенке ставит?

Дед Илья неопределённо крякнул, с сердцем махнул рукой. Повернувшись к табору, сощурил глаза:

– А это что там ещё такое? Чего разгалделись? И конь чей-то стоит… Кого ещё черти нам на голову принесли? – и быстро зашагал к шатрам. Старая Настя и Мери, переглянувшись, поспешили следом.

Возле шатров взгляду их представилась замечательная картина: посреди табора, в окружении хохочущих и хлопающих себя по коленкам цыган, стоял комполка Рябченко. Увидев подошедшего деда Илью, он повернулся к нему, протянул руку:

– Яв бахтало, Илья Григорьич! Сыр тырэ грая?[41]

– Наисто дэвлэскэ[42], Григорий Николаевич! – невольно рассмеялся старый цыган. – Дыкхэн, чявалэ, саро сэрэла романэс! Бэрш прогэя – а ёв сэрэл![43]

– Ко мне чужие языки всегда быстро прилипают! – тоже смеясь, объяснил Рябченко. – Когда в Бердичеве стояли у евреев, я через неделю уже с хозяйкой говорил по-еврейски. Ну, как живёте, товарищи? Всё так же по степям ездите?

– Как все – из кулька в рогожку переворачиваемся, святым духом питаемся, – усмехнулась старая Настя. – Слава богу, что и ты здоров. А помнишь, как у меня в шатре одной ногой на том свете лежал? А девки мои тебя выхаживали? Чаёк мой помнишь?

– Ну, уж это, помирать буду, не забуду, – поморщился Рябченко. – Из чего ты его варила, тётя Настя? Бр-р… Жжёная тряпка на керосине пополам с колёсной мазью?

– Ха! Я его своим чайком вылечила, а он морду воротит: «на караси-ине»… – притворно обиделась старая цыганка. – Садись лучше ужинать с нами, Григорий Николаевич! Наварили кой-чего, что бог послал. Уж прости, петь-плясать сегодня не будем тебе. Грешно плясать, когда у людей горе. – Она мотнула головой в сторону дальних крыш. Станица стояла тихая, тронутая вечерними тенями. Такая же тень легла на лицо Рябченко, когда он проследил за взглядом старухи.

– Да… верно, – коротко сказал он, обводя взглядом цыган. Помолчав, вдруг заторопился: – Впрочем, я просто так зашёл… поздороваться со всеми. Мне пора, товарищи.

Но тут цыгане со смехом вцепились в него со всех сторон.

– Да ну?! Куда?! Э-э, нет, начальник родненький, от цыган голодным ещё никто не уходил! А ну, садись сюда, к костру нашему садись! Сейчас ужинать будем! Побудь, побудь с нами, Григорий Николаевич, когда ещё увидимся – бог знает! Мы-то завтра поедем, в дорогу нам надо, да! Сенька, подвинься – расселся, как царь!

– Вот не ждал, что мы снова увидимся, Смоляков, – сказал Рябченко, присев на вытертый половик напротив Семёна. – Мне сказали, что ты дезертировал из вагона вместе со своим вороным.

– Вороной без меня дезертировал, товарищ комполка, – без улыбки сказал Семён. – Вот клянусь вам, сам не знаю, как он умудрился из вагона выскочить. Что значит цыганский конь! И что вы меня всё дезертиром ругаете? Нешто я меньше других воевал? Под Перекопом я, поди, ног не делал, при вас до самого Крыма был!

– Это верно, – подтвердил Рябченко, поглядывая на насторожившегося деда Илью. – Не поверишь, Илья Григорьич, ваш Сенька один ходил на разведку в занятые беляками города! Пройдётся спокойно в цыганском виде по окраинам, осмотрит все укрепления, поговорит с людьми, чуть ли не все пулемёты с орудиями сосчитает – и назад, через перешеек, в свою часть! Ни разу никто и не заподозрил!.. А под Перекопом… Помнишь, Смоляков, когда меня взрывом сбросило с коня?

– Я-то помню, а вот вы, поди, нет. До самого лазарету в себя не приходили, я уж думал – всё… Зря вороной мучается, нас двоих выносит, – по тёмно-смуглому лицу Семёна скользнула едва заметная тень. Дед Илья неопределённо покряхтел, на внука взглянул без всякого одобрения, но тот смотрел в огонь и взгляда этого не заметил.

– Я ещё и в Крыму говорил, товарищ комполка, хватит с меня войны вашей. Цыганам на ней делать нечего. А тут уж, коли мы те места проезжали, где мой табор кочует, уж просто грех было под откос не соскочить! Хотите, вам наша Меришка по старой памяти споёт? Весёлую, так, конечно, грешно нынче, а долевую что ж не спеть? Сбага[44], Меришка!

– Мери, если вы не хотите, то не стоит, – поспешно сказал Рябченко, и девушка невольно улыбнулась. Переглянулась с сидящей у шатра Симкой, и подруги завели на два голоса старую песню:

Ах, с дому радость, ромалэ, улетела,

Да не вернуть её назад.

Знать, судьба моя такая на роду написана…

Глубокой ночью над Доном, высеребрив его излучину и разогнав по берегам туман, взошла луна. Возле песчаной косы по колено в воде бродили цыганские лошади, изредка тихо фыркали, клали морды друг другу на спины. То и дело возле них появлялась то одна, то другая лохматая тень, которая, с минуту понаблюдав за табуном, сонно брела обратно к шатрам. Табор спал, спали дети. У палатки деда Ильи чуть краснели тлеющие угли, изредка обдавая слабой вспышкой света две сидящие фигуры – мужскую и девичью.

– Так вы действительно не уехали с армией Врангеля, княжна?.. – задумчиво спросил Рябченко.

– Товарищ комполка, это уже наконец смешно! – полусердито отозвалась Мери. – Не понимаю, что вас так удивляет. Я ещё год назад говорила вам, что при любом положении вещей останусь здесь.

– Говорили, помню. Но я, признаться, тогда вам не поверил. И когда вы перестанете называть меня «товарищ комполка»? Вы ведь не мой боец!

– Как только вы перестанете называть меня княжной. Уж вам-то как коммунисту даже должно быть стыдно! Только зря пугаете цыган. Я тут давным-давно для всех Меришка. – Она покосилась в темноту, туда, где возле шатра, на раскатанной рогоже, лежал Семён. Оттуда доносилось размеренное сопение, но Мери знала: он не спит.