– А, да, это роза Тюдоров. У меня такая же на пряжке ремня. – Принц встал и распахнул свой полосатый плащ так, что стал виден камзол. Затем он задрал камзол, продемонстрировав батистовую рубашку, крепившуюся к бриджам при помощи завязок. Умно́, отметила Роуз. Позже надо будет непременно зарисовать этот фасон в дневнике. Пряжку ремня Эдуарда действительно украшала роза, точь-в-точь как на медальоне. – У меня и на туфлях такая же, только поменьше, – сообщил он.

У девочки взволнованно заколотилось сердце.

– Работа ювелира?

– Не просто ювелира, а золотых дел мастера.

– И кто же он?

– Николас Оливер. А почему ты спрашиваешь?

– Просто из любопытства. Он служит при дворе? Всегда здесь? И сейчас тоже?

– Точно не знаю, но, по-моему, нет. Видишь ли, у нас целая уйма придворных мастеров, но во дворце им неуютно – ничего не поделаешь, люди искусства. Вся наша придворная суета сильно их отвлекает, и мой отец это понимает. Например, художник, мастер Гольбейн, является сюда, только если король заказывает ему портрет. В тот год, когда я родился, Гольбейн написал портрет моей матери. Оливер же, кажется, живет где-то в окрестностях Хэтфилда.

– В окрестностях Хэтфилда, – повторила Роуз, стараясь скрыть возбуждение. – А в Гринвиче его случайно не ждут?

– Не знаю. Только если отец заказал какие-нибудь украшения для моей мачехи, Екатерины Парр, или медальон для одного из советников. – Эдуард поплотнее запахнул плащ.

– Понятно, – кивнула Роуз. – Эдуард, ты замерз?

– Я всегда мерзну в конце лета.

– В конце лета?

– Так уже давно сентябрь, десятое число. По всем календарям через двенадцать дней лету конец.

– О, – тихонько воскликнула Роуз.

– Что такое?

– Нет, ничего. – Девочка принялась подсчитывать в уме: «Значит, здесь десятое сентября 1544 года, а дома уже тридцать первое октября. Два мира снова сместились».

После игры Елизавета сказала, что Роуз понадобится ей только вечером, когда нужно будет наряжаться к большому пиру, и отпустила девочку. Можно было свободно бродить и размышлять об этом ювелире, Николасе Оливере. Когда он снова явится ко двору? И где живут приходящие мастера в этом огромном дворце? В специальном крыле? Роуз пожалела, что не спросила об этом у Эдуарда. Проходя мимо обнесенного крепкой стеной сада, она услышала доносившийся с другой стороны смех, как будто там шла веселая игра, а потом заметила одного из королевских садовников, который подглядывал за происходящим через щелочку в ограде. Услышав хруст ее шагов по гравийной дорожке, он обернулся и кивком подозвал девочку.

– Что там происходит? – полюбопытствовала она.

– Фрейлины принцессы Марии играют в салочки, это их любимая забава. Хочешь взглянуть? Они называют игру догонялками.

Роуз подошла к стене и посмотрела в щелочку. И конечно, первой, кого она увидела, была несущаяся Улиточная Голова. В руке она что-то сжимала и, кажется, собиралась это бросить. Роуз оглянулась на садовника.

– Вы вроде бы сказали, что играют только фрейлины принцессы Марии?

– Другим тоже можно. Но Елизавета к ним никогда не приходит, ей такие забавы не по душе. Гляди еще.

Роуз опять прислонилась к щелочке и ахнула, заметив блестящую голову Лысой Джейн.

– Что они делают?

– Гоняют дурочку.

– Но ведь в нее чем-то швыряют!

– Это яйца, от них вреда не будет. Этакая головешка – и сама, как яйцо, да? – отличная мишень.

– Ничего подобного! – Роуз резко повернулась, в глазах вспыхнуло негодование.

– Так ты у нас вспыльчивая? – посмеялся садовник.

– Еще как! – буркнула она и, сердито топая, пошла своей дорогой.

* * *

Скоро девочка уже взбиралась по винтовой лестнице башни. До ее слуха донесся знакомый певучий голос: «Таа-да-та-да… ла-ди-да-а… да-да-да-я-ди-да».

Впереди на ступенях сидела Джейн. Ее голова была перепачкана яичным желтком. Джейн занималась тем, что протирала тряпочкой испачканную туфлю.

– А, это ты! Здравствуй, – дружелюбно произнесла она, подняв взгляд.

– Привет, – кивнула Роуз. – Сочувствую насчет туфель.

– Ничего. Это часть работы.

– Что именно? Испорченные туфли или психологический террор?

– Психологический террор? – Джейн наклонила голову на бок; выражение лица было озадаченным.

– Издевки.

– Но я же юродивая, дурочка. Дураки и шуты для того и рождены, чтобы терпеть издевки. А башмаки мне положены в счет жалованья. Король оплатит новые из казны. Только… – Джейн умолкла.

– Что?

– Башмачника, который сшил эти туфли, уже нет в живых. Испорченные перья-то я могу заменить, а вот башмачника не вернешь, да и пятна, боюсь, навсегда въелись.

– Не обязательно. Позволишь взглянуть?

– Конечно, Роуз.

– Ты знаешь, как меня зовут?

– Это тоже часть моей работы – знать, как кого зовут, вплоть до последнего человека при дворе. Я хоть и дурачусь, но не дура. – Джейн передала девочке туфли.

– Я в этом не сомневалась, – твердо сказала Роуз. По ее наблюдениям, под блестящей лысиной Джейн скрывался незаурядный интеллект, заставлявший девочку подозревать, что эта «юродивая» – едва ли не самая светлая голова среди всей королевской свиты. Она хитрая, подумалось Роуз. При дворе Генриха VIII нужно быть хитрой, если хочешь сохранить себе жизнь.

Роуз изучила туфлю. Да, вся в пятнах.

– А вторая?

– Чуть почище. И вообще, яичный желток куда лучше дерьма.

– Дерьма?

– Навоза. Коровьего, иногда лошадиного или овечьего.

– Они бросают в тебя… какашками?

– Какашками! – Джейн запрокинула заляпанную яйцом голову и хрипло расхохоталась. – Прелестное словечко. Надо подумать, как бы ввернуть его в мое представление.

– Знаешь, а я ведь могу помочь тебе отчистить башмачки, – промолвила Роуз, внимательно осмотрев туфли.

– Взаправду, мисс?

– Да. Дай их мне на несколько… В общем, это займет какое-то время. – Девочка уже прикидывала, что отнесет туфли в химчистку неподалеку от бабушкиного дома. Незабываемый слоган этой сети «С чистыми намерениями!» не раз подтверждался на деле. Бинго! Идеальное место, чтобы убрать с обуви Джейн следы жестокой забавы, устроенной будущей злой королевой, Марией Кровавой.

– О, чудесно! Забирай. А я раздобуду новые перья.

Роуз уже собралась уходить, когда ее посетила новая мысль.