А крылья все хлопают: „шлеп, шлеп, шлеп“, и вокруг меня одно только солнце.

А потом одно только море. Прямо подо мной, и видны белые кони, и я говорю себе: „Вот белые кони в открытом море“. Я знаю, мой мозг в порядке, потому что белые кони и потому что море. Я знаю, что времени не особенно много, потому что море и белые Лошади все ближе, белые кони все крупнее, а море уже как море и как вода, а не как какая-то гладь. Потом осталась только одна белая лошадь, она безумно рвалась вперед, закусив удила, вся морда в пене, из-под копыт брызги во все стороны, а шея — дугой. И вот она, как сумасшедшая, скачет себе по морю без всадника, никому не подчиняясь, и мы можем столкнуться, налететь друг на друга, лоб в лоб.

Потом стало теплее и не было никаких черных крестов и никакого неба. Было только тепло. Не жарко, и не холодно, а тепло. Я сидел в большом кресле, обитом красным плюшем, и был вечер. И сзади дул ветер.

— Где я? — спрашиваю я.

— Ты потерялся. Пропал без вести, думали, погиб.

— Тогда надо маме сказать.

— Нельзя. Не по этому телефону.

— Почему нельзя?

— Он соединяет только с Богом.

— Что, вы сказали, было со мной?

— Пропал без вести, считался убитым.

— Неправда. Ложь и вранье. Вот он я, и совсем не пропал. Нечего меня пугать, ничего из этого не выйдет. Я возвращаюсь в свою эскадрилью. Тут вам меня не удержать, я сейчас же ухожу, Я пошел, видишь, я пошел.

Я поднялся с красного кресла и побежал.

— Покажите мне снова эти рентгенограммы, сестра.

— Прошу вас, доктор. — Снова тот женский голос, теперь он звучит ближе. — Ой, как же вы шумели ночью. Дайте, я подложу подушку вам под голову, зачем вы скинули ее на пол?

Голос звучал совсем рядом, мягкий и приятный.

— Правда я пропал?

— Нет, ну нет же. С вами все в порядке.

— А говорили, что я пропал.

— Не глупите; все у вас хорошо.

Ох-ох-ох. Все кругом дураки, но день-то замечательный. Мне не хотелось убегать, но и остановиться я не мог. Я бежал по траве и не мог остановиться, ноги сами несли, и не было у меня власти над ними. Словно я им и не хозяин, хотя когда я глядел вниз, то видел, что они — мои, и ботинки на ногах — мои, и ноги соединены с моим телом. Но они не подчинялись мне и продолжали бежать по полю, а мне приходилось следовать за ними. Я бежал и бежал, и бежал, и, хотя на поле попадались выбоины и ухабы, я ни разу не споткнулся. Я бежал мимо деревьев и загонов, а в каком-то поле, где паслись овцы, они перестали жевать и бросились врассыпную, когда я пробегал мимо. Потом я увидел свою мать в светло-сером платье, она склонилась к земле и собирала грибы, а увидав меня, подняла голову и сказала: „Скоро пойдем домой, да?“ — но ноги не остановились, и мне пришлось двигаться дальше.

Потом впереди я увидел утес, а за ним такая темень! Огромная скала и за нею ничего, кроме мрака, — хотя над полем, по которому я бежал, сияло солнце. „Наверно, отсюда начинается ночь“, — подумал я, и сразу же попытался остановиться, но у меня ничего не получалось. Ноги понесли меня к утесу еще быстрее, шаг стал еще шире; я достал до ног руками и попробовал остановить их, вцепившись в штанины, но не вышло. Тогда я решил упасть. Но ноги оказались проворнее, и всякий раз, когда я ронял себя на землю, я все равно вставал и снова бежал.

Теперь утес и мрак были уж рядом, и стало ясно: если я медленно не остановлюсь, то очень скоро упаду в пропасть. Еще раз попробовал упасть — и опять оказался на ногах, продолжая бег.

Я побежал еще быстрее, оказавшись на утесе, вбежал прямо в темноту и стал падать.

Сначала совсем темно не было. Я видел деревца, которые росли на почти отвесной стене утеса, и хватался за них. Несколько раз я ухитрялся зацепиться за ветку, но она всегда сразу же ломалась, потому что я был слишком тяжелый и падал слишком быстро, а когда мне удалось обеими руками вцепиться в толстый сук, все дерево сразу же наклонилось вперед, и я услыхал, как рвутся, один за одним, его корни, и вот — все дерево вырвалось из тела утеса и полетело вниз. И я продолжал падать. Потом стало темнее, потому что солнце, ясный день и поля остались высоко вверху, за утесом, и, пока я падал, я держал глаза открытыми и видел, как мрак из серо-черного превращается в черный, из черного — в ярко-черный, а из ярко-черного в густо-черный и разливается повсюду чернотой, которую можно потрогать, а увидеть нельзя. Но я продолжал падать, и было до того черно, что нигде не было ничего, и было незачем что-то делать, или о чем-то заботиться, или про что-то думать. Все бесполезно.

— Сегодня утром вы выглядите лучше. Много лучше.

Снова тот самый женский голос.

— Здрасьте.

— Здрасьте. Мы уже и не надеялись, что вы когда-нибудь придете в себя.

— Где я?

— В Александрии, в госпитале.

— И давно я тут?

— Четверо суток.

— А который час?

— Семь утра.

— А почему я ничего не вижу?

Я слышал, как она подошла чуток поближе.

— Ну, мы же забинтовали вам голову, и повязка попала на глаза. Немножко.

— А долго так будет?

— Совсем чуть-чуть. Не беспокойтесь. Все в порядке. Вам очень повезло, если честно сказать.

Я дотронулся до своего лица пальцами, но ничего не почувствовал. Точнее, я почувствовал не лицо, а что-то другое.

— А что у меня с лицом?

Я услышал, как она подошла ко мне вплотную и почувствовал ее ладонь на своем плече.

— Больше не надо разговаривать. Вам нельзя разговаривать. Вам от этого плохо. Лежите себе тихонько и ни о чем не беспокойтесь. У вас все хорошо.

Я слышал ее шаги: она удалялась от меня, а потом я услышал, как она открыла дверь и закрыла ее за собой.

— Сестра, — сказал я. — Сестра. Но ее уже не было.