В этих широтах и в это время года утру не радуешься. Вылезать из-под пухового одеяла не хочется: темно и зябко. Я мог бы проспать до полудня, если бы меня не укорили и не выманили слова Роберта Льюиса Стивенсона: «Двигаться – великое дело», – сказал сей уроженец Эдинбурга.

Ладно, двигаюсь. Сначала душ, потом завтрак, потом – в духе искателей всех времен – на улицу. Выхожу на дорожку, идущую вдоль основного канала. Она уютная и, говорят, ведет до самого Глазго, соединяя эти столь разные города в единого «Януса». На улице я не один. Совету Стивенсона следует множество людей. Они ходят, бегают, ездят на велосипедах, причем в майках и шортах, что моему нешотландскому уму представляется абсолютно неуместным в такой холод.

«Боевой дух», – думается мне. Да, шотландцы именно таковы: полны боевого духа. Раньше я не думал об этом в связи с творческим гением – а зря. Ускоряя шаг в тщетной попытке согреться, я вдруг понимаю, насколько это определение подходит ко многим людям и местам, которые уже встречались мне в ходе путешествия. Афины восстали из пепла после персидского нашествия. Флоренция воспрянула после чумы. Су Дунпо оказались нипочем два изгнания – он написал после них изумительные стихи. Здесь есть нечто глубокое. Боевой дух – это не просто отвага или упрямство, но еще изобретательность, упорство и творчество. Хорошо иметь боевой дух!

– Верно, – кивает Алекс Рентон, местный журналист и знакомый моего знакомого, – в нас есть боевой дух.

Это сказано за пинтой в баре под названием Kay's, где мы облюбовали пару стульев. Бар притаился в переулке, и мне пришлось изрядно поплутать. Зато у пухлого бармена оказались такие роскошные усы, каких я не видел и у моржей. Алекс же в ответ на мой рассказ о поиске «гениальных» мест без претенциозности замечает, что как раз взялся за биографию Дэвида Юма. Попутно с оживленной беседой он умело опрокидывает в себя две пинты эля.

– Больше мифотворчества, чем у нас, во всем мире не сыщешь, – вдруг заявляет Алекс, когда мы заказываем у Моржа еще по кружке.

Между тем я замечаю, что слово «мифотворчество» Алекс произнес без осуждения, словно говоря о чем-то позитивном. Почему?

– У шотландцев-просветителей были свои мифы, – объясняет Алекс, – иначе и Просвещения бы не было.

Звучит обескураживающе. В современном понимании миф – это выдумка, небылица, а то и попросту вранье. Мифы иррациональны и крайне нежелательны. Однако есть и иное понимание мифа, на изучение которого затратил жизнь Джозеф Кэмпбелл: мифы определяют нас. Мифы вдохновляют нас. Мифы – это отнюдь не отрицательная величина: без мифов мы бы не только не совершили ничего стоящего, но и не захотели бы встать с постели утром. Разработчик программ из Кремниевой долины, пытающийся что-то смастерить в своем гараже, и молодой поэт, кропающий вирши в маленькой бруклинской квартирке, – оба ведомы мифом об одиноком гении. Как мы уже сказали, этот миф ошибочен. Однако полезен.

Я спрашиваю Алекса о другом мифе: будто бы большие дела совершаются лишь в больших местах. Ведь это не так: если уж на то пошло, гений тяготеет к малому. Древние Афины не насчитывали и сотни тысяч жителей. Флоренция была еще меньше, а Эдинбург недотягивал и до Флоренции. И все же эти города породили удивительное величие, затмив более людные столицы. Как такое может быть?

– Легко! – отвечает Алекс за третьей кружкой эля (а может, и за четвертой). – Маленькая нация вынуждена отрастить себе большие яйца.

Сказано лаконично, смачно и философично. В самом деле, маленькие города душевнее. Маленькие города волей-неволей чаще устремляют взор вовне, а потому усваивают разнообразные стимулы, которые, согласно исследованиям, повышают креативность. В маленьких городах легче задаются вопросы, а вопросы – это строительные кирпичи гениальности. В маленьких городах прилагают больше усилий.

А еще там больше сомневаются. Это очень важно. У нас гений зачастую ассоциируется с неукротимой самоуверенностью и самомнением. Мы полагаем, будто гении знают, что делают. Но это не так. Как сказал Эйнштейн, «если бы мы знали, что делаем, мы бы не называли это исследованием».

Никто не разоблачил эту иллюзию безжалостнее, чем шотландцы. Они сомневались во всем подряд: от ценности своего языка (скотса) до судьбы своей нации. Но это вечное сомнение их не обескрыливало, а окрыляло. Как пишет историк Ричард Шер, шотландцы «доказывали себе и другим, что они чего-то стоят». Так и действует сомнение. Оно либо парализует, либо придает силы. Третьего не дано.

Я спрашиваю о шотландской суровости и даже угрюмости, подмеченных мной не только у шотландцев XVIII века, но и у нынешних. Однажды в Национальной библиотеке я увидел очередь, выстроившуюся с целью послушать лекцию. Вы спросите: о чем? Быть может, местный поэт вдохновенно читал стихи или профессор рассказывал о новых достижениях страны? Отнюдь нет. Протиснувшись вперед, я увидел анонс. Лекция называлась «Горькие истории: смерть и болезнь в Британской Индии».

Да, невесело. Откуда это берется?

– С одной стороны, – говорит Алекс между глотками пива, – все так и есть. Мы, шотландцы, мрачны, жестоки и живем с чувством собственной ущербности.

Он делает длинную паузу, позволяя мне впитать грандиозность реплики: сколько негатива уместилось в короткой фразе! Между тем я жду «другую сторону». Конечно, в нашем темном, жестоком и ущербном мире на многое рассчитывать не приходится, но, судя по опыту, если есть «одна сторона», скоро обнаружится и другая. Однако продолжения нет. Алекс смотрит на свой лагер как завороженный. Может, он задремал? Что же делать?

– С другой стороны… – говорит наконец он. Я делаю непроизвольный выдох. – С другой стороны, есть в нас и упрямый оптимизм, и смелость духа.

С виду угрюмые и фаталистичные, шотландцы думают, по выражению историка, что «человеку присуще качество отзывчивости и великодушия»[45]. Наверное, гению такой настрой необходим. Чтобы создать нечто стоящее, не обойтись без веры в то, что творение будет востребовано. Творить – значит верить не только в сей момент, но и в грядущее. Вот почему нигилисты нечасто радуют нас плодами творчества.

Морж выписывает счет, и мы выходим на улицу. Называется она Джамайка-стрит. Воздух свеж. И на душе свежо. Более того, я ощущаю, что внутри меня проклюнулся росток оптимизма. Ощущение необычное, и, как бывает в подобных случаях, я чуть не принимаю его за несварение желудка. Однако факты неумолимы, как наш счет в баре. Ведь и у меня бывали всплески сомнений и неуверенности. Ведь и мое «я» также разделено и находится в непростых отношениях с реальностью. Невежество? Его у меня хоть отбавляй. Мы с Алексом прощаемся, и я с удовольствием думаю, что, быть может (всего лишь «быть может»!), и во мне есть задатки гения.

Однако, как только я доползаю до гостиницы, в душу закрадывается сомнение.