«Возможно, ты зол на меня, на нас обоих за то, что мы хранили это в тайне, – написал он в конце письма. – Если это тебя утешит, то знай, что я хотел тебе рассказать, но твоя мать и слышать не хотела об этом. Когда в тот день у автобуса я сказал тебе, чтобы ты оставил нас, это были ее слова, не мои, хотя она и убедила меня со временем в их мудрости. Думаю, твоя мать и я были счастливы вместе, но ни на мгновение я не сомневался в том, что самая большая любовь ее жизни – ты. Она была всё готова сделать ради тебя, ее Тимоти. Возможно, ты захочешь приехать домой, но я советую тебе подождать. У меня всё достаточно хорошо, учитывая обстоятельства, и я не вижу причин к тому, чтобы ты отвлекался от своей учебы ради того, что в конечном счете лишь причинит тебе боль, но ни к чему не приведет. Я люблю тебя, сын. Надеюсь, ты это знаешь, и надеюсь, что ты сможешь простить меня – простить нас обоих – и что когда мы встретимся в следующий раз, то не ради того, чтобы оплакивать уход твоей матери, а ради того, чтобы праздновать твой триумф».

Я читал это письмо теплой ночью в начале августа, стоя в прихожей в доме женщины, которую я едва знал, о мои ноги терлись кошки, время было десять вечера. Мне было девятнадцать. У меня нет слов, чтобы передать, что я тогда испытал, и я даже пытаться не буду. Мне очень хотелось позвонить ему; мне хотелось орать на него, пока у меня горло не лопнет, пока мои слова не станут выходить из меня с кровью. Очень хотелось сесть на автобус в Огайо, прийти прямиком домой и задушить его прямо в постели – той постели, которую он почти тридцать лет делил с моей матерью, в которой, без сомнения, я и был зачат. Но я не сделал ни того, ни другого. Я понял, что я голоден. Тело хочет того, чего хочет – полезный урок, – и я воспользовался холодильником старой женщины, чтобы сделать себе бутерброд с сыром и несвежим хлебом и налить стакан молока, того же, что она наливала в блюдца по всему дому. Молоко уже прокисло, но я всё равно его выпил, и это я запомнил лучше всего – вкус прокисшего молока.

16

Остаток лета прошел как в тумане, без эмоций. В какой-то момент я получил письмо, в котором меня извещали, что я получил место в Уинтроп Хаус, с неким, пока что безымянным товарищем по комнате, который вернулся после года, проведенного за границей. То, что мне было плевать на эти новости, – очень слабо сказано. С моей точки зрения, я вполне был готов и дальше жить у этой старой женщины, среди ее грязных кошачьих лотков. Я никому не рассказал о моей матери. Работал в лаборатории вплоть до первого дня нового семестра, не оставив себе никакого промежутка, в течение которого оказалось бы, что мне не на что отвлечься. Профессор спросил меня, не хочу ли я и дальше работать в течение учебного года, но я отказался. Возможно, это было неумно, возможно, он был шокирован тем, что я отказываюсь от подобной привилегии, но это лишило бы меня времени на работу в библиотеке, по чьей утешительной тишине я уже стал тосковать.

Я подхожу к той части моей истории, когда моя жизнь изменилась настолько радикально, что я вспоминаю об этом как о в своем роде нырке, так, будто до этого я всего лишь плавал на поверхности собственной жизни. Это произошло в тот день, когда я заселился в Уинтроп Хаус. Лучесси и я продали нашу мебель, доставшуюся от Армии спасения, и я прибыл в новое общежитие с тем же самым чемоданом, с которым приехал в Гарвард год назад. Настольная лампа, коробка с книгами и впечатление того, что я снова погрузился в ту же самую анонимность. С тем же успехом я мог сменить имя, и концы в воду. Место в общежитии – две комнаты, похожие на купе в железнодорожном вагоне, и ванная в конце – располагалось на четвертом этаже Уинтроп Хаус с видом на двор общежития и Бостон позади него. Моего товарища по комнате, имя которого мне еще предстояло узнать, всё еще не было. Я некоторое время бродил туда-сюда, выбирая себе комнату. Та, что подальше от входа, была меньше, но более уединенная; с другой стороны, мне придется терпеть, что мой товарищ в любое время дня и ночи будет ходить через нее в туалет. Так что я решил подождать его приезда, чтобы мы смогли решить этот вопрос вместе.

Я уже закончил затаскивать внутрь свои вещи, когда в дверях появился силуэт человека. Его лицо было скрыто стопкой картонных коробок, которые он нес в руках. Зайдя в комнату, он крякнул от натуги и опустил коробки на пол.

– Ты.

Тот самый парень, которого я повстречал в «Бургер Коттедже». На нем были потертые штаны цвета хаки и серая футболка с надписью «Гарвард Сквош», в подмышках темнели пятна пота.

– Погоди, – сказал он, уставившись на меня. – Я тебя знаю. Откуда я тебя знаю?

Я напомнил ему о нашем знакомстве. Поначалу он не мог вспомнить, но затем на его лице появилось осознание.

– Конечно. Парень с чемоданом. Думаю, тогда ты Уигглсворт нашел.

Он помедлил.

– Без обид, но с чего бы тебе быть второкурсником?

Простой вопрос и сложный ответ. Хотя я и был принят на первый курс, у меня были достаточные результаты экзаменов, чтобы отучиться за три года. Я об этом особо не задумывался и собирался отучиться все четыре, по полной. Но за те недели, что прошли после того, как я получил письмо от отца, вариант перескочить через курс становился для меня всё более привлекательным. Очевидно, гарвардское начальство считало так же, раз поселило меня со старшекурсником.

– Так понимаю, ты теперь реальный задавака, не так ли? – сказал он. – Ладно, поехали.

Его манера речи была одновременно неуловимо саркастичной и лестной.

– Поехали что?

– Сам знаешь. Имя, звание, личный номер. Имя командира, место рождения, всё такое. Другими словами, твоя история. Говори покороче, у меня от этой жары память совсем дерьмовая.

– Тим Фэннинг. Биохимия. Огайо.

– Великолепно. Хотя, если меня завтра спросишь, наверное, не вспомню, не обижайся. – Он сделал шаг вперед, протягивая руку. – Кстати, я Джонас Лир.

Я постарался пожать его руку максимально мужественно.

– Лир, – повторил я. – Как бизнес-джет?

– Увы, нет. Скорее, как безумный король у Шекспира. – Он огляделся. – Итак, какую из этих комнат люкс-класса ты выбрал себе?

– Я решил, что будет правильным подождать.

– Урок номер один. Никогда не жди. Закон джунглей, и всё такое. Но раз уж ты решил быть хорошим парнем, можем бросить монетку.

Он достал из кармана монету.

– Говори.

Он подкинул монету прежде, чем я успел ответить. Подхватил в воздухе и прихлопнул другой ладонью.

– Наверное… решка?

– Почему все всегда говорят «решка»? Надо бы исследование провести.

Он поднял руку.

– Ну, что ты скажешь, решка.

– Думаю, я бы предпочел ту, что поменьше.

Он улыбнулся.

– Видишь? Ничего сложного, так? Я бы так же сделал. Ничего не обещаю, но постараюсь не стучать о твою кровать горшком посреди ночи.