Мончик моментами замолкал, озабоченно поглядывал на Миреле и что-то соображал; наконец, он совсем умолк, опустил глаза и принялся разглаживать голубую скатерть. Молчание становилось неловким и тягостным. Слышно было, как на кухне свекровь допытывалась у служанки, постелено ли чистое белье, как затем прошла она со своей горничной в спальню, долго возилась у шкафа, подбирая нужный ключ и, наконец, переменив вместе с прислугой постельное белье, ни на кого не глядя, ушла домой.

Мончик задумчиво простился с Миреле и направился к дяде Якову-Иосифу. В передней какой-то вежливый молодой человек протянул ему руку, но Мончик удивленно взглянул на него, не узнавая, и тотчас же ушел в отдаленную комнату, где снова обступила его орава женщин. Широко открытыми, блестящими черными глазами, подернутыми дымкой мечтательности, уставился он на окружающих.

— Чего вы все хотите от Миреле? Я просидел теперь у нее целый час и, правду говоря, не решусь сказать, кому из них двоих хуже — Шмулику или Миреле…

А когда женщины, удивленно на него взглянув, стали плести чушь, он сосредоточенно зашагал по комнате, не обращая на них внимания. Потом вдруг что-то вспомнил и обернулся к ним, подняв кверху палец.

— О, она умница, — сказал он, словно грозя пальцем кому-то невидимому, — она — тонкая штучка… Раньше я этого не замечал…

Миреле видела, как он, погруженный в мечтательное раздумье, направлялся к трамваю мимо окон ее дома. Что-то вдруг ее осенило, и она, постучав в окно, окликнула его и позвала снова к себе:

— Вы только признайтесь: может быть, вы заняты, тогда я вас не задерживаю, — мы поболтаем как-нибудь в другой раз.

Глаза ее глядели так, словно что-то затаили; а он, Мончик, стоял перед нею, чувствуя на себе этот взгляд, сознавал, что ему крайне некогда, и все же бормотал, стараясь быть вежливым:

— Да нет, почему же? Я ничуть не тороплюсь… Я охотно…

Миреле возбуждала в нем необычайное уважение. Посидев у нее немного, он отправился вместе с нею в город, и когда она предложила встретиться на следующий день, он опять выказал себя джентльменом и обещал прийти. Все время смущала его мысль, что она, будучи с ним, думает о чем-то своем, тайном, и что он, как друг Шмулика, обязан открыть ему глаза на то, что эта интересная и умная женщина совсем ему, Шмулику, не пара. Но, проводив Миреле домой и возвращаясь к трамваю, он позабыл обо всем этом и стал думать о своих делах. В освещенном переполненном трамвае к нему подсел молодой человек, недавно попавшийся ему в передней у дяди Якова-Иосифа, и завел разговор о делах. Мончик глядел на него вытаращенными глазами и дивился самому себе:

— Конечно, мне приходится за день видеть сотни купцов, но ведь это же ни на что не похоже — не узнавать людей!

Через несколько дней Миреле опять отправилась поздно вечером с Мончиком в город. Прогуливаясь с ним по главной улице, она увидела издали на пустынном перекрестке Натана Геллера. Он стоял один в широком осеннем пальто; вид у него был сильно подавленный; он в упор глядел на нее.

Чтоб избежать встречи, она быстро перешла на другой тротуар, увлекая за собой задумавшегося Мончика, и вошла с ним в многолюдное шумное кафе, где стук посуды нередко заглушал резкие, отрывистые звуки оркестра. Но когда около полуночи они вышли вдвоем из кафе, юноша в осеннем пальто стоял у входа; глаза его снова устремились на Миреле. Заметив его, она вздрогнула и в испуге прижалась к Мончику.

— Ах, Мончик, какие глаза у этого человека!

Восклицание Миреле оторвало ее спутника от мыслей о делах. Он в недоумении взглянул на нее, рассеянно огляделся вокруг, но никого не заметил. Идя рядом с нею, он снова погрузился в размышление о Куропольском паточном заводе, который шел из рук вон плохо, так что предполагалось его кому-нибудь сбыть.

На прошлой неделе ему удалось свести куропольских акционеров с покупателями… Если б директор не был такой пес и взяточник, на будущей неделе дело было бы улажено.

Вдруг он остановился и приложил два пальца к нахмуренному лбу:

— Постойте-ка: никак не припомню, подписал ли я свое имя под телеграммой, посланной нынче днем директору?

Он был не на шутку расстроен и взглянул на Миреле с таким умоляющим видом, словно нуждался в ее помощи:

— Миреле, простите меня: мне необходимо на минуту забежать на телеграф и там навести справку…

Но Миреле сама проводила своего расстроенного спутника до телеграфа и пожурила его за то, что он боялся оставить ее одну на улице.

— Бросьте вы эти глупости, Мончик… Ступайте сейчас же на телеграф. Я и без вас отлично доберусь.

Ее все время тянуло обратно, к Натану Геллеру; оставшись одна на пустынном тротуаре, она посмотрела на него: он по-прежнему стоял на перекрестке, не сводя с нее глаз. Он ничего не ждал, а просто стоял, подавленный горем, и глядел в упор на нее.

Внезапно она свернула в сторону и торопливо села в пролетку.

В ней подымалась досада на себя: ее злило и то, что опять просыпается в душе влечение к Геллеру, и то, что она до сих пор не ушла от Зайденовских; ах, все, что она ни делала в жизни, оказывалось всегда таким ненужным…

Теперь нужно ей во что бы то ни стало избавиться от Шмулика, но она не знает, как это сделать.

Несколько дней подряд слоняется она с Мончиком по городу и все собирается спросить у него совета… Как все это бестолково и глупо… Почему она остановила свой выбор на Мончике? Ведь он родственник Шмулика и любит его… Да и что вообще может он ей посоветовать?

Она не заметила, как проехала мост, ведущий в предместье, и очутилась на окраинной улице. Вдруг ей бросилось в глаза, что все окна ее квартиры, за исключением спальни, ярко освещены и словно радостно возвещают темной улице: «А у нас гости, гости, гости…»

Она удивленно уставилась на эти освещенные окна: «Может быть, отец или мать… Ведь после свадьбы они не получили от нее ни единой весточки…»

Но уже в передней, едва служанка заперла за нею дверь, она убедилась, что ничего особенного не произошло: просто Шмулик вернулся домой, после месячного пребывания своего в Варшаве. Приехал какой-то странно притихший, слегка смущенный, ведь он знал — не сулит ему радости возвращение домой.

Волосы и борода его были подстрижены аккуратно, словно перед Пасхой; светлый костюм был новехонький, купленный в Варшаве, а новые ботинки слегка поскрипывали. И весь он был как будто новый, чистый, свежий, словно только что из бани; видно было, что за время, проведенное на заводе и в Варшаве, он усиленно работал над собой и отрешился от многих прежних манер.

Миреле прошла через столовую, даже не взглянув на него. Ему стало стыдно перед неопрятным седым стариком — поставщиком быков. Человек этот сидел у стола с палкой в руках, глядя перед собой воспаленными желтовато-красными глазами; от него несло запахом крепкого нюхательного табака и козьего мяса. Шмулик смущенно опустил голову и принялся грызть кончик спички. На глазах у него выступили слезы.