Рекламные полосы Криминале оставлял на сладкое — они почему-то вызывали у него особенное восхищение. «Распродажа в универмаге «Блумингдейл», — внезапно объявлял он. — Смотри-ка, Сепульхра, тебе это будет интересно — беспрецедентная скидка на медную утварь». Сепульхра энтузиазма не проявляла: «У меня этого барахла столько, что на две жизни хватит». «Но скидка-то беспрецедентная, — уговаривал ее Криминале. — И еще, смотри, шезлонги для сада, а?» «Нет у нас никакого сада». «Зеленый горошек в баночках на девяносто девять центов дешевле обычного! «Жизнь Майкла Дукакиса» за бесценок! Ах, шоппинг, шоппинг...». Однажды я не удержался и подал голос, оторвавшись от статьи о кризисе в Персидском заливе: «Кажется, вы неравнодушны к шоппингу?» «Безусловно, — кивнул Криминале. — Правда, лишь на теоретическом уровне». «Он никогда ничего не покупает сам», — объяснила Сепульхра. «Понимаете, в эпоху, когда эротика секса исчерпана, шоппинг — последний уцелевший вид эротического переживания». «А вы полагаете, что секс перестал быть эротичным?» «Естественно. — Криминале перевернул страницу. — Во-первых, женщины сводят счеты с мужчинами за долгие века неравноправия — кажется, это так теперь называется? А во-вторых, мы так исчерпывающе осведомлены о функциях и особенностях человеческого тела, что сюрпризов от него ожидать не приходится. Вот шоппинг — дело иное». «Почему иное?» — спросил я. «Вот я на днях прочел книгу, которая называлась «Постмодернизм, культура потребления и мировой хаос». Там подробнейшим образом описаны все радости и горести современного потребителя, живущего в охваченном кризисом мире. Половина человечества либо голодает, либо воюет, а чем занимается тем временем вторая половина? Шляется по магазинам. С одной стороны, страдания и смерть, с другой — восторги мясного прилавка и огорчения секции кружевного белья. Когда человек достигает определенного уровня материального благополучия, перед ним встает вопрос: кто я? В чем смысл всего? Ответ получается таким: смысл — он висит на вешалке в магазине готовой одежды. На нем этикетка престижной фирмы, выполнен он по новейшей моде, а главное — продается на целых тридцать процентов дешевле стандартной цены. В чем причина российских неурядиц? Они там еще не додумались построить настоящие магазины». «Им и на прилавки-то положить нечего», — заметила Сепульхра, извлекая из сумочки компакт-пудру. «Дело даже не в магазинах, — сказал Криминале. — Просто русские еще не изобрели деньги. По-прежнему увлекаются бартерной торговлей. Поэтому им и хочется во что бы то ни стало заделаться американцами. Тоже хотят рождаться и умирать в универмаге».

Я испытывал некоторое замешательство. В такие минуты Криминале и Сепульхра были похожи не на великого философа и его верную подругу, а на самую что ни на есть заурядную пожилую парочку, мирно проводящую свой заслуженный отпуск. Немножко попикируются, поворчат, а потом придут-таки к общему мнению — просто какая-то пародия на счастливое семейство! Довольно странное поведение для гения мировой науки, которого привык видеть на фотографиях в обнимку вовсе не с законной супругой, а с какой-нибудь полуголой манекенщицей или в крайнем случае с политическим лидером. Я вспомнил свой сценарий — тридцать страниц блестящего жизнеописания, так и оставшиеся непрочитанными, но тем не менее вызвавшие полное доверие у моего телевизионного начальства. В моем опусе эротические приключения и романтические эпизоды из жизни титана мысли играли чуть ли не ключевую роль. Вот уж никак не ожидал увидеть рядом с Басло Криминале этакую Сепульхру, которая со строгим видом постукивала по своим часикам и объявляла: «Дорогунчик, пора на конгресс». «В самом деле? — кротко спрашивал Криминале. — Как думаешь, присутствовать мне сегодня или нет?» «Конечно присутствовать, лапусик, — категорически говорила Сепульхра и за руку тянула его из кресла. — Ведь люди специально приехали сюда, чтобы на тебя посмотреть». «Сомневаюсь, — замечал Криминале. — Их привлекло бесплатное угощение. Ну ладно, ладно, я знаю, что я должен и чего я не должен. Вечно ты меня учишь. Хорошо-хорошо, солнышко. Я только на минутку поднимусь в номер». И всякий раз повторялось одно и то же: все собирались в конференц-зале, а Криминале так и не появлялся.

Вот мы рассаживаемся по местам. У каждого кресла — деревянная коробочка с пятиканальными наушниками для синхронного перевода. На широких столах — флажки, таблички с именами участников, блокноты, карандаши, бутылочки с минеральной водой и колой. Целыми батареями выстроились видеомагнитофоны, мониторы и прочие атрибуты технического прогресса, без которых в наши дни не обходится ни одна уважающая себя конференция — уж во всяком случае не на вилле Бароло. Итак, все готово к напряженной работе. Писатели скучковались в одной части зала; шепчутся о чем-то, бросая по сторонам исполненные недоверия взгляды — отличительный признак «международной литературной общественности» (до чего же идиотский термин, если вдуматься). Политики расположились на некотором отдалении. Все эти министры культуры, финансовые советники, представители комитетов и комиссий, невзирая на межгосударственные противоречия, так мило друг другу улыбаются, так нежно обнимаются и лобызаются, что войны и вооруженные конфликты кажутся чем-то совершенно невообразимым. Если мы хотим мира на земле, нам ни в коем случае не нужно допускать, чтобы политические лидеры разъезжались по своим странам — пусть все время международно заседают.

Тут появляется профессор Монца, громко хлопает в ладоши, дабы привлечь к своей персоне всеобщее внимание, и мы стремительно погружаемся в мир «объявлементи». Попревозносив достоинства диалога, ради которого мы все здесь собрались, и не забыв упомянуть о том, что «диалогга» идет как нельзя лучше, Монца предоставлял слово записавшимся в очередь ораторам, коих нередко перебивал своими многословными замечаниями. Аудитория сидела, прислушиваясь к многоязычному стрекотанию наушников; специально импортированные синхронисты вовсю трудились в своих стеклянных будках, чтобы «диалогга» не утратил международного значения. Порядок установился такой: выступление писателя — выступление политика, потом снова писатель — политик и так далее. Монца внимательно слушал, по-птичьи наклонив голову, демонстрировал всем секундомер («Остаецца одна минута!») — словно мы присутствовали на каком-то олимпийском соревновании, скажем словесных скачках с препятствиями. Как только время истекало, председательствующий останавливал звезд и объявлял, что пора вернуться в «наш великий совместный диалогга». Но минуточку — где же тот, ради которого я сюда притащился? Опять бесследно исчез? Я сидел, беспокойно ерзая в кресле, высовывался из окна — и в конце концов обнаруживал интересующий меня объект. Объект держался в непосредственной близости к залу заседаний, в какой-нибудь соседней беседке и непременно в сопровождении дредноута «Сепульхра». Чем же он там занимался? Насколько я мог разглядеть из окна — диктовал. Во всяком случае, что-то быстро говорил, а Сепульхра строчила в блокноте. Если к убежищу мыслителя приближался кто-то из обслуги — садовник или официант с кофе, — Сепульхра вскакивала и начинала отчаянно махать руками. В такие моменты она была похожа на крестьянку, которая прогоняет забравшуюся в огород курицу. Криминале — тот не отвлекался по пустякам, диктовал себе дальше как ни в чем не бывало, и Сепульхра с удвоенной яростью припадала к блокноту. Возможно, в этом и был истинный смысл их семейной жизни: пророк и евангелистка, господин и рабыня.