– Ежели он на это решится, мы ударим по нему с запада, – проскрежетал Свеммель.

Но кто может проследить ход мыслей государя, единым прыжком одолевшего расстояние из провинциального городка прямиком на трон Альгарве? Маршал признался себе, что ему это не дано. Но изучать подобный ход мыслей на своем горьком опыте ему тоже не улыбалось, и потому он обратил взор на карту.

Мелкие укусы дёнок на дальнем западе раздражали, но пока терпеть их было можно. С севера граница Зувейзы с момента, как она вступила в войну, почти не передвинулась. Зато альгарвейцы изо всех сил рвались к сердцу Ункерланта, стремясь поскорее перехватить желанную добычу под носом у всей остальной своры.

– Мы должны сохранить Котбус уже потому, что он является средоточием всех становых жил, – медленно продолжил Ратарь. – Если столица падет, то мы лишимся почти всех караванных линий с севера на юг.

– Ага, – машинально качнул головой Свеммель, словно думая о чем-то другом. Не караваны занимали его мысли. Совсем другое. Он встал и направился к карте. – У нас до сих пор открыт коридор на Глогау. Лагоаш отправил нам по нему несколько самцов-производителей, чтобы улучшить породу наших бегемотов. И они благополучно прибыли.

– Да, я слышал об этом, – кивнул маршал. – Но Зувейза может в самом скором времени перейти в наступление и попытаться блокировать наши порты.

– Они любят Мезенцио ненамного больше, чем нас, – назидательным тоном сообщил Свеммель, словно снизошел до разъяснения глупенькому маршалу очевидного. – Но те из черных, егда поумнее, любят Мезенцио стократ меньше.

– Ибо мы обращались с ними несколько мягче, чем они того заслуживали, – в тон откликнулся маршал.

– Да и в десять раз хуже обращаться с ними, и то было бы благодеянием с нашей стороны! – Свеммель гордо поднял голову. – Но час иной пробил: с альгарвейцев нам не в десять – в сто раз суровее спросить надобно! И коли раньше по мягкости сердца мы их жалели, ныне – аз воздам! Мы стребуем с них все – до последней слезы!

Что бы там в народе ни говорили про Свеммеля, но в военную годину вся надежда была лишь на него. И даже если альгарвейцы займут Котбус, остальной Ункерлант (а точнее, то, что от него останется) не отречется от своего государя и пойдет за ним.

Маршал Ратарь всем сердцем желал, чтобы обстоятельства сложились так, чтобы ему не пришлось убедиться в этом на деле.

Нарядившись по-праздничному – вышитые рубахи скрывают будничные заплатанные штаны, – Скарню, Меркеля и Рауну отправились в Павилосту на торжества по воцарению Симаню – последыша почившего графа Энкуру. У Скарню и у Рауну рубахи были коротковаты и тесноваты – обе достались в наследство от покойного Гедомину. Как Меркеля ни старалась, сделать их впору не удалось.

– Зря только время теряем на эти пустоплясы, – проворчал Рауну. Вот он уже и думать начинает как заправский крестьянин, – Работа ить не стоит. А этому-то, новому – князь он или грязь – все одно, плевать, что у нас на полях творится.

– Правда твоя, кум, – вздохнула Меркеля, – А Симаню и вовсе несладко – попал меж двумя жерновами. Его папаше такое и помститься не могло. Только эта теля приспособилась враз двух маток сосать, вот альгарвейцы его за ласку и приветили – оставили, значит, на лакомом месте. А могли ведь кого из своих туда посадить.

Она даже не удосужилась понизить голос, и люди порскнули от нее во все стороны, лишь откуда-то сзади донеслось шипение:

– Силы горние! Не слушайте эту женщину, ибо она глаголет ложь! Обуздайте ее прежде, чем за вами придут слуги Симаню либо рыжики, дабы отволочь вас в графское узилище! Ибо войти в те двери легко, а выйти оттуда мало кому удавалось!

В ответ Меркеля лишь вздернула подбородок:

– Пока мужчины в наших местах достойны называться мужчинами, такого не случится!

– Тише, милая. – Скарню придержал ее за локоть. – Не нужно так явно показывать, как сильно мы не любим рыжиков и их прихвостней. Наша задача – бить их так, чтобы они не знали, откуда сыплются удары.

Меркеля одарила его ледяным взглядом:

– Наша задача также и в том, чтобы как можно больше людей восстали против них!

– Правильно. Но ты-то делаешь совсем другое. Ты только распаляешь людей и подставляешь себя.

Лед в глазах Меркели сменило сухое жгучее пламя, и, чтобы она не успела сказать еще что-нибудь, что могло бы погубить их всех, Скарню быстро заговорил сам:

– Симаню и альгарвейцы за один день сумеют возбудить к себе больше ненависти, чем мы пытались бы раздуть против них за целый год.

К его величайшему облегчению, Меркеля поняла и кивком подтвердила его правоту. Да и потом, пока они пробирались к главной площади, она не обронила ни одного неосторожного словечка.

– А ить альгарвейцам надысь не с руки, коли кто им праздник испоганит, – хмыкнул Рауну.

– Еще бы! – шепнул в ответ Скарню. Он отлично видел расположившихся на крышах домов альгарвейских снайперов. А трон, на котором должен был венчаться на графство Симаню, охраняло столько рыжиков, что в глазах пестрило. – Только они не дураки. Будь они идиотами, мы давно бы их выгнали.

И тут заиграл оркестр. Точнее, оркестрик: волынка, туба, труба и большой барабан. Одна народная валмиерская мелодия сменяла другую. Скарню заметил, как при звуках этих простых мелодий у многих альгарвейцев надменно сморщились носы. Они воспринимали эту музыку лишь как «треньканье и бреньканье», не соответствующее их изысканному вкусу. Но вдруг один из офицеров внезапно резко рявкнул что-то по-альгарвейски, и кислые физиономии мгновенно прояснились – теперь на лицах всех рыжиков цвели улыбки. С такой улыбкой только к зубодеру идти, когда флюс на полморды.

Злобный оскал – тоже улыбка своего рода. Альгарвейцы это отлично понимали и потому скалились по самое не могу. Да, в политесе они знали толк.

Но вот оркестрик заиграл нечто бравурное, а барабанщик выдал торжественную дробь.

– Графеныш грядет, – прошептала Меркеля. Если бы они родились в этих местах, как она, то тут же узнали бы церемониальную мелодию. Но для них, чужаков, местный ритуал был тайной за семью печатями. Скарню изо всех сил старался ничем не отличаться от окружающих.

– Вот он, грядет, – прошептал кто-то за его спиной. Все головы одновременно повернулись влево: все знали, откуда появится Симаню. Скарню этого не знал, но следил за толпой и надеялся, что успел повернуться раньше, чем кто-либо из альгарвейцев заметил, что он на секунду замешкался.

Сын графа Энкуру, разряженный в негнущийся от обилия золотого шитья мундир и отделанные мехом на отворотах штаны, поднялся на помост и направился к массивному трону своего отца. Симаню было лет двадцать пять. На его довольно красивом лице застыла маска надменного презрения – это было лицо человека, который с самого детства привык, что любое его приказание исполняется беспрекословно.

– Служил я, бывало, у офицеров, что так же высоко летали да свысока поглядывали,– пробурчал Рауну. – Дак их так все любили… прям слов нет! – И хитро подмигнул, чтобы Скарню понял его слова как надо.