– У нас осталось около двух часов, чтобы я успел сказать вам все, что хочу сказать, все, что нужно сказать, и еще кое-что, чего я предпочел бы никогда не говорить, – заявил Лукас, усаживаясь рядом с Николь. – Сколько времени из этих двух часов займет ваш разнос за то, что я встретился сегодня с Рафом, это дело ваше. Но сначала…

Она сразу поняла, чего он хочет, и уже придвинулась к нему, обняла за шею и подставила губы для поцелуя.

И почему-то вдруг представила себе свою будущую жизнь без Лукаса и его поцелуев.

Она прижалась к нему еще сильнее, зная, что достаточно принять его предложение и тогда ей не придется тосковать о нем, потому что они всегда будут вместе.

Казалось бы, что ей стоит ответить согласием! Она вовсе не такая, как ее мать. Так сказал Лукас, в этом же уверяли ее и Лидия с Шарлоттой. Почему она должна сомневаться в их искренности?

Было так легко поверить, что она любит Лукаса, любит всем сердцем, и что сам он любит ее так же нежно и преданно.

Но Николь уже видела, что могут сделать с человеком страсть и чувственное влечение, видела, как они внезапно гаснут, умирают и какой безрадостной становится без них жизнь.

Ее мать испытывала истинную страсть и влечение к тем двум мужчинам, которых она приводила в дом в качестве своих новых мужей. По выражению Рафа, каждый из них «был прослушан, но до последнего акта допущен не был».

И мать уверяла, что очень их любила – до тех пор, пока не приводила их к себе в постель или к алтарю. «И каждый раз, девочки, это оказывалось все равно, что птица в небе, – говорила она в приступе откровенности, когда снова оставалась одна. – Когда птица попадает тебе в руки, ты вдруг видишь, что на самом деле она грязная и некрасивая, а вовсе не такая прекрасная, какой казалась, когда парила высоко над землей. Люди легко поддаются на эту иллюзию, а когда она разрушается, это приводит брак к гибели».

И пока карета катила по вечерним улицам, Николь прижималась к Лукасу еще теснее, тая в его объятиях, вдыхая аромат его дыхания.

Нет, все-таки она очень похожа на мать. В ней от природы были заложены пылкость чувств и желания, словно дремавшие в ожидании Лукаса. А вот Лидии и в голову не приходило нарушить приличия и уединиться со своим возлюбленным где-нибудь в укромном уголке, она принимала почтительные знаки внимания капитана и с нетерпением ждала его возвращения с войны, как и полагалось девушке ее воспитания. Как с презрительной усмешкой говаривал их дядя, покойный герцог, Лидия была хорошей девочкой.

Итак, сомневаться не приходилось: в отличие от Лидии, Николь была истинной дочерью своей матери.

Замолчи, приказала она себе, когда карета остановилась, и она неохотно позволила Лукасу отстраниться. Он в последний раз поцеловал ее и поправил шаль у нее на плечах.

– Это поможет мне сдерживаться, – сказал он, погладив ее по щеке. – Сегодня вечером мы, наконец, поговорим.

– Где мы? – спросила Николь, когда Лукас помог ей спуститься на землю.

– Мы около конюшен, которые находятся за моим домом на Парк-Лейн. Мне не хотелось, чтобы вас увидели входящей в мой дом без компаньонки.

– Вы становитесь ловким интриганом, – заметила она, когда они прошли по узенькой тропинке и оказались в кухне. – И вы приказали слугам не покидать свои комнаты?

– Должен вам сказать, что обычно я отпускаю их на вечер. Но если вы голодны, я могу кого-нибудь вызвать.

Николь сняла шаль и повесила ее на спинку одного из стульев, расставленных вокруг грубо сколоченного рабочего стола.

– И не думайте! Что бы вы хотели съесть?

– Сказать по правде, больше всего мне хочется отвести вас наверх и провести там с вами хотя бы следующую неделю, но это нереально. Однако, не хотите ли сказать, что вы знакомы с кухней?

Прислонясь к косяку двери, он с легким удивлением смотрел, как Николь сняла с крючка передник из беленого холста и ловко надела его поверх шелкового платья цвета морской волны.

– Если помните, я не всегда была сестрой герцога. Поскольку наша мать умела за неделю растранжирить всю сумму, которую дядя выделял нам на три месяца, нам с Лидией частенько приходилось помогать служанке по дому. Я умею довольно быстро разжечь огонь в плите и сменить постельное белье. Вижу, ваша кухарка содержит кухню в идеальном порядке, так что пищевое отравление вам не грозит. – Она огляделась вокруг. – А где у вас кладовая?

Лукас тоже осмотрел кухню и обнаружил три дверных проема, которые вели бог знает куда.

– Этот дом принадлежал трем поколениям моей семьи. Вас ужасно разочарует, если я скажу, что понятия не имею?

– Вовсе нет. Вы и не обязаны это знать. – Она вышла в один проем и тут же вернулась. – Кажется, этот коридор ведет в комнату экономки, – сказала она и скрылась в другом коридоре.

Поскольку она задержалась, Лукас решил, что она нашла кладовую, и пошел посмотреть, что она будет делать дальше. Ему казалось, что, если бы они вместе дожили до глубокой старости, он и тогда бы не знал, чего от нее ожидать.

Она встретила его приказанием:

– Протяните руки.

Он повиновался, и она вручила ему тарелку с остатками мяса, которые они с Флетчером ели за обедом, и велела зажать под мышкой половину хлебного каравая.

Сама Николь выгрузила на кухонный стол увесистый клин сыра, найденный в кладовой, затем отправилась за посудой. Еще она нашла большой, страшный на вид нож, который передала Лукасу, приказав действовать осторожно, чтобы не поранить палец.

– Будете говорить, когда закончите дело, – распорядилась она.

Когда он нарезал хлеб и сыр, она застелила стол простым льняным полотенцем, налила молока в глиняные кружки и разложила еду на толстые фаянсовые тарелки, которыми, как он догадался, пользовались слуги.

Он понял, что она приготовилась есть на кухне, но решил сказать свое мужское слово. Отыскав деревянный поднос, он поставил на него тарелки и, забраковав два дверных проема, направился в третий, пригласив Николь следовать за собой.

Но та сначала отнесла в кладовку оставшиеся продукты и только потом подошла к нему, так и не сняв фартука, туго затянутого вокруг узенькой талии. Как ни странно, этот нелепый передник придавал Николь такой простодушный и вместе с тем лукавый вид, что Лукасу отчаянно захотелось поцеловать ее.

Но он удержался и повел ее вверх по лестнице в гостиную, где были зажжены все свечи и в камине полыхал огонь. Осторожно лавируя с подносом между двумя диванами, он опустил поднос на столик, где обычно красовался изящный чайный сервиз из тончайшего китайского фарфора. Гордый тем, что молоко почти не расплескалось, он жестом предложил Николь садиться на один из диванов.

– Нет, нет, подождите, – сказала она и подошла прямо к камину, над которым висел большой семейный портрет. – Это вы, не так ли? А ваш отец выглядит таким важным и представительным! А зачем он положил руку вам на плечо? Чтобы принять такую горделивую позу, или он просто удерживает вас на месте, чтобы художник получил возможность спокойно работать?