– Куда вставила? - машинально спросил Кокотов, внимательно слушавший и живо воображавший описываемые события.

– Какая разница, куда! - вскипел Жарынин.

– Ну а все-таки!

– Если бы вы вчера не удрали из моего номера, как кастрированный марал, то не задавали бы сейчас этот дурацкий вопрос!

– Я не удрал, а не пожелал участвовать в вашем животном мероприятии! - отчетливо и сурово произнес Андрей Львович, но голос его при этом дрогнул, как у диктора, объявляющего начало войны. - Вы обязаны были меня предупредить!

– Господи, да откуда же я знал, что у Аннабель Ли, настучавшей десяток эротических романов, банальная вагинофобия!

– Нет у меня никакой вагинофобии! - вскочил, заорав, возмущенный Кокотов, чем вызвал неподдельный интерес тружениц пищеблока.

– Тише, тише! Сядьте! Допустим нет. Но сексуальные проблемы явно есть! Я же хотел помочь! А внезапность, как сказал Сен-Жон Перс, - это скальпель психотерапевта.

– Нет у меня никаких проблем! И не надо мне помогать! Вы не врач! Идите к черту с вашим скальпелем! - прошипел, садясь, писатель. - Я согласился с вами писать сценарий, а не развратничать!

– Андрей Львович, помилуйте! Ночь с двумя одинокими бухгалтершами - это не разврат, это акт благотворительности!

– Вот и благотворите один! Я вам - соавтор, а не… а не… не соактор!

– Как вы сказали? - Режиссер даже замер от неожиданности. - Соактор? Неплохо! Я в вас не ошибся. Человек вы способный, но характер у вас, знаете ли…

– Нормальный у меня характер…

Некоторое время соавторы сидели молча, звонко размешивая сахар в граненых стаканах, наполненных жидкостью, напоминающей по цвету чай.

– …Ну - вставила. И что же? - первым не выдержал Кокотов, у которого от удачно придуманного словца улучшилось настроение.

– Продолжать? - деланно удивился Жарынин.

– Продолжайте… - полуразрешил-полупопросил писатель.

– Продолжаю. Пат проснулась наутро разбитая, обманутая, несчастная. От поддельной шипучки у нее разыгралась изжога, а от глубокого женского разочарования ломило все тело. Мерзавка Мерилин оказалась абсолютно, непробиваемо, фантастически фригидной - холодной, как лед для коктейля. Кроме того, она страдала хроническим хламидиозом, который в ее пору еще не умели диагностировать и который дает мучительные, тягучие боли в паху и суставах, а также рези в уретре. Пат вынула с отвращением подлый чип, в бешенстве спустила его в унитаз и выпила из горлышка полбутылки виски, чтобы, отключившись хоть на миг, забыть об этом дорогостоящем разочаровании. В понедельник она, злая как собака, пришла на работу, в хлам поссорилась со своим бойфрендом и в ярости сломала кульман…

– Какой кульман?

– Ах, да… Ну какая, в сущности, разница, что ломать, если сломана мечта! Пат решила, что через пять лет, когда снова накопит денег, закажет себе оргазм знаменитого сексуального маньяка Билла Бронса, убивавшего пышногрудых блондинок, похожих на Мерилин, и казненного на электрическом стуле незадолго до воссоединения южных американских штатов с Мексикой и замены смертной казни кастрацией…

– И это все?

– Все.

– Простоватая концовка, - ехидно вздохнул Кокотов.

– И вы ее, конечно, предвидели?

– Разумеется! - соврал писатель.

– Тогда предложите другую, коллега! - с некоторой обидой отозвался Жарынин.

– Пожалуйста: через несколько дней в Интерспейснете появился восторженный блог нашей обманутой, но коварной Пат. Она взахлеб делилась своими совершенно космическими ощущениями, которые пережила благодаря Мерилин Монро - великой актрисе и вулканической женщине. И утверждала, что если бы деньги на это счастье надо было копить не пять, а десять лет, она бы не задумалась ни на минуту!

– Неплохо! - благосклонно кивнул режиссер. - Я вижу, вы в форме. Немного прогуляемся после завтрака и - за работу. Доедайте скорее!

В холле они столкнулись с Валентиной Никифоровной. Одетая в строгий брючный костюм, со скоросшивателем под мышкой, она шла той надменной деловой походкой, что особенно украшает стройных женщин средних лет. Увидав соавторов, бухгалтерша улыбнулась им с доброжелательной неопределенностью - так улыбаются, если встречают кого-то, с кем ты вроде бы и знаком, но полной уверенности в этом нет. Жарынин уступил даме дорогу, почтительно поклонился, незаметно подмигнув при этом писателю, а Кокотов, ненавидя себя и томясь, сразу же вообразил влажное после душа тело Валентины Никифоровны и ее муравьиную тропку.

…День стоял ясный и прохладный. Ослепительно белые березовые стволы напоминали солнечные щели в зеленом заборе. На дорожках, точно разноцветные заплатки, лежали, пристав к влажному от ночного холода асфальту, опавшие листья. На газоне, под елочкой, гордо и одиноко стоял большой мухомор с оранжевой, как у спасателя МЧС, шляпкой. Кучевые облака на эмалево-синем небе выглядели необыкновенно контрастно, можно было различить любую впадинку, выпуклость, завитушку, каждую отставшую туманность. В воздухе остро пахло грустной предосенней свежестью…

Некоторое время соавторы молча бродили по дорожкам, глубоко дыша и раскланиваясь со встречными ветеранами. Лица у стариков и старушек были светлые, безмятежные, словно впереди ожидала еще долгая-долгая, красивая, загадочная жизнь…

– А плютей здесь растет? - спросил вдруг Кокотов.

– Не встречал.

– А что вы решили с Ибрагимбыковым?

– Надо с ним заканчивать.

– Как?

– Я позвонил приятелю, мы во ВГИКе вместе учились. Теперь он работает на телевидении. Обещал сегодня прислать съемочную группу. Прежде всего к ситуации надо привлечь внимание! Общество должно содрогнуться оттого, что заслуженные старики могут остаться без крова над головой. Давайте сядем!

Режиссер и писатель направились к скамейке - такие раньше стояли во всех скверах. Длинные, трехметровые, глубокие, они были созданы из прочных, хорошо подогнанных под седалищный изгиб брусков, упиравшихся концами в фигурные чугунные боковины. Сколько сбивчиво-нежных объяснений слышали эти скамейки, сколько первых поцелуев помнят, счастливых содроганий хранят и сколько роковых разрывов не могут забыть! Но таких скамеек в парках и скверах теперь уж не сыщешь, их наша ненадежная эпоха променяла на короткие хлипкие лавчонки, готовые обрушиться под одной-единственной страстно целующейся парой.

– А почему Огуревич сам к общественности не обратится? - спросил Кокотов, усаживаясь.

– Да, тут что-то не так! - согласился Жарынин. - Но сейчас это не важно. Сейчас главное - начать, как говаривал лучший немец всех времен и народов!

– Кто это?

– Горби, коллега!

– Я вон про того спрашиваю! - уточнил писатель, показывая на странного человека, привинчивавшего что-то к отдаленной скамейке.