Как мы увидим из последующего повествования, выбор князя был сделан не сразу и совсем не случайно, но после долгого и трудного размышления, с совета и одобрения бояр и «старцев», то есть всей земли. Князь и его окружение должны были учитывать историю взаимоотношений Руси с различными религиозными системами, исходя из той конкретно-исторической ситуации, которая сложилась на Руси и вокруг нее к тому времени.

«Повесть временных лет» начинает сказание о крещении Владимира с рассказа о приходе к нему послов от соседних народов — волжских болгар-мусульман, немцев, хазарских евреев и наконец греков. Выслушав этих послов, каждый из которых хвалил свой закон, а чужой хулил, Владимир отправляет собственные посольства для испытания разных вер и только после этого вместе со «старцами и боярами» (может быть, теми самыми, которые избрали на смерть варяжского сына!) принимает решение креститься.

В исторической литературе, особенно старой, сложилось мнение о вымышленности летописного сказания о «выборе вер». В нем видели или прямое заимствование из сказаний других народов (дунайских болгар или даже хазар), или просто басню, своего рода «духовную мистерию» или сказку. Однако такое мнение неправомерно. Дело даже не в том, что летописный рассказ о посольствах Владимира, как мы увидим позже, находит подтверждение в иностранных, полностью не зависимых от русской письменной традиции источниках. Главное заключается в другом. Рассказ о выборе вер совершенно точно отражает ту историческую ситуацию, которая сложилась на Руси к концу X века. В течение длительного времени Русь была окружена странами и народами, придерживавшимися самых разных вероучений и молившимися разным богам. Христианство различных толков (и не только византийское православие и латинский католицизм), ислам и иудаизм действительно проникали на Русь с запада, юга и востока. Язычество в целом терпимо относилось к новым богам и обрядам — и приверженцы различных религий находили пристанище в Киеве.

Так, младенец Иоанн и его отец варяги, конечно, не были единственными последователями Христа, жившими в Киеве. Правда, Ипатьевский список «Повести временных лет» и Новгородская Первая летопись младшего извода замечают, что варяг «втайне» держался христианской веры, то есть скрывал свои убеждения от людей. Но ни Лаврентьевская летопись, ни Проложное сказание о святых (отразившее, по-видимому, более ранний вариант летописного повествования) этого уточнения не знают. Думаю, оно появилось позднее — для усиления тягостного впечатления от обстановки в языческом Киеве и в подражание древним образцам мученичеств за веру. Сохранить втайне христианскую веру, свое неприятие языческих кумиров было непросто в древнем Киеве, пережившем за сравнительно короткий период несколько чередующихся волн оживления и упадка христианства.

Языческая реакция, наступившая в Киеве после прихода сюда Владимира, едва ли привела к полному искоренению христианства или хотя бы к уходу его приверженцев в «подполье». Гонения на христиан (а возможно, и разрушение некоего христианского храма, как мы предположили ранее, или даже гибель отдельных приверженцев христианства) действительно могли иметь место. Но Владимир предпринял их в первую очередь для ослабления позиций сторонников своего брата Ярополка, каковыми он должен был считать христиан. Дальше его репрессии, видимо, не шли. В иных случаях Владимир старался следовать примеру отца. А Святослав — при всей своей нелюбви к христианам — «не браняху», но лишь «ругахуся» на тех, кто принимал крещение по своей воле.

Уже известная нам Сага об Олаве Трюггвасоне изображает Владимира горячим поклонником языческих богов.

Но и в ней подчеркнута веротерпимость князя. Согласно саге, Олав, например, не участвовал в обрядах и жертвоприношениях. Его отзывы о языческих кумирах напоминают слова христианина-варяга из русской летописи: у этих богов нет «ни слуха, ни зрения, ни разума… Те боги, которых ты чтишь, правят мраком», — говорит он князю. Но Владимир, хотя и осуждает Олава («Может быть, боги разгневаются на тебя… Я бы очень хотел, чтобы ты смирился перед ними», — обращается он к нему), все же не отстраняет его от себя вовсе. Разумеется, слова Олава и князя, да и вся изображенная здесь сцена отражают не какие-то исторические реалии, но лишь представления сказителя-христианина об идеальном герое саги и язычнике-конунге, покровителе героя. Но сходство их с летописной версией взаимоотношений князя-язычника и киевских христиан налицо. Владимир-язычник относится к христианам примерно так же, как его отец.

(Собственно, и сам эксцесс 983 года был вызван прежде всего нарушением со стороны варяга языческого обряда, хотя и выходящего за рамки обычного в Киеве языческого культа.)

Вообще же тема распространения христианства в древней Руси до ее официального крещения князем Владимиром относится к числу наиболее сложных и дискуссионных в отечественной истории. Но коснуться ее необходимо — потому что иначе мы не сможем объяснить себе мотивы будущего выбора киевского князя. Приглядываясь к христианству, примеривая на себя это учение, Владимир должен был учитывать историю его взаимоотношений с Русью.

Как известно, христианство стало проникать в земли восточных славян довольно рано. Если следовать византийским источникам, Русь приняла крещение еще во второй половине IX века, за сто лет до рождения Владимира Святого. Это произошло при константинопольском патриархе Фотии (который занимал кафедру дважды: в 858–867 и 878–886 годах) или его преемнике Игнатии (867–877). Первое и наиболее авторитетное свидетельство на этот счет принадлежит самому Фотию и содержится в официальном документе — «Окружном послании», с которым патриарх обратился к иерархам Восточной церкви в начале 867 года. Фотий, в частности, заявил, что и «так называемый народ Рос», то есть те, кто еще недавно дерзнул поднять руку на Ромейскую державу, ныне «переменили языческую и безбожную веру, в которой пребывали прежде, на чистую и неподдельную религию христиан» и даже «приняли… у себя епископа и пастыря и с великим усердием и старанием предаются христианским обрядам».

Когда произошло это обращение, точно неизвестно. Но во всяком случае, оно последовало за упомянутым Фотием нападением русов на Константинополь. Последнее же событие, потрясшее своей внезапностью и приведшее в ужас византийцев, точно датируется июнем 860 года.

Другое свидетельство принадлежит писавшему значительно позже императору Константину Багрянородному, составившему «Жизнеописание» своего деда императора Василия I Македонянина. (Оно вошло в «Хронику» так называемого «Продолжателя Феофана».) Константин, а вслед за ним и другие византийские авторы приписывали обращение русов уже не Фотию, а его преемнику и политическому противнику патриарху Игнатию и императору Василию, покровителю Игнатия. Константин привел и некоторые легендарные подробности этого события. Так, по его словам, русы потребовали от прибывшего к ним архиепископа, чтобы тот совершил какое-либо чудо, например, бросил в огонь святое Евангелие. Помолившись, архиепископ сделал это, рассказывал Константин. «Прошло немало времени, и когда погасло пламя, нашли святой том невредимым и нетронутым, никакого зла и ущерба от огня не потерпевшим… Увидели это варвары, поразились величию чуда и уже без сомнений приступили к крещению». Эта подробность попала и в более поздние византийские хроники и исторические сочинения, а через них (в XVI веке) — и в русские летописи.