— Вот, вот… — оживился Кошевский. — Ты же просто ничего не замечаешь, ты не анализируешь. А ведь я расту прямо на глазах. Это, смею заметить, стремительный рост. Я — очень перспективный офицер, Елена. Я уже на самом верху, — он показал глазами в фанерный потолок. — Ты знаешь, я не прозябаю в какой-то дыре. Я в Афганистане делаю большие дела, Леночка…

— Большие дела — это ошиваться в тылу, — подала голос Елена.

— Вот тут ты опять ошибаешься, — с обидой вскричал Кошевский, — от тыла тоже зависит многое. Ты подумай сама, Леночка. Что можно сделать там, — он махнул рукой в сторону гор, — в грязной тесноте окопов? Что-о? Ничего! Там только лишения и смерть. А теперь посмотри на меня…

Кошевский нервно рванул пуговицу кителя, освобождая горло. Щеки его побагровели.

— Ты знаешь… Из Афганистана я уеду уже майором и сразу сяду на полковничью должность. Сразу же в двадцать пять лет. Ты только потрудись подумать. Ты знаешь, что мой отец большой человек в партии, а моя мать руководит областной торговлей. Они выведут меня на самый высокий уровень. Все уже спланировано. С боевой репутацией ветерана войны мне прямая дорога в народные депутаты и не просто в каком-нибудь райсовете, а сразу в высший состав Верховного Совета. Поняла…

— Куда?.. С какой репутацией? — переспросила ошеломленная Елена. — С боевой?.. С боевой репутацией?..

— А ты что думала? — поддразнил ее Кошевский. — С репутацией ветерана войны! У меня уже есть, что показать людям! Вот это ты видела?

И он рывком вынул из внутреннего кармана что-то блестящее с бардовой эмалью и позолотой.

— Ордена, между прочим… Красного знамени… За службу Родине… Все настоящее… С удостоверениями… И за эту совместную операцию по разгрому Басира что-нибудь получу.

Он насупился, с важностью поглядывая на онемевшую Елену.

— За разгром Басира получишь, — тихо переспросила она, — ты получишь, бездельник, который проторчал несколько дней в женском модуле? — Лена зябко вздрогнула. — А ты знаешь, что нашим ребятам за эту же операцию ничего кроме взысканий не достанется…

— Это их дело, — сердито буркнул Кошевский. — Чужая глупость меня раздражает. А тебе советую пошире открыть глаза. Пойми ты, наконец! Со мной у тебя будет все, понимаешь, все-е… — Кошевский повел рукой широким жестом. — У тебя будут машины. Будут дачи. Квартиры. Все на высшем уровне… Депутатские квартиры в Москве — это сотни квадратных метров. Дачи под Москвой — гектары чистого леса. И ты никогда не будешь думать о куске хлеба. А что у тебя будет с ними, с этими голодранцами?..

Кошевский показал пальцем под ноги.

— С ними у тебя будут одни проблемы… Предупреждаю, одни проблемы, Елена!.. Ну, что тебе, царственная женщина, делать в такой дыре с оборванцами? Хлебать пустые щи… Заметать по углам мусор… Считать копейки от получки до получки… Ездить в грязных автобусах… Смотреть на витрины голодными глазами… Это ведь прозябание, Елена! Нищета — это самое ужасное, самое страшное…

— Да нет, Женечка, — сказала Елена, — есть вещи гораздо страшнее. И гораздо ужаснее…

Она внутренне собралась и перевела взгляд с блестящих новеньких звездочек на переносицу вальяжного Евгения.

— Гораздо страшнее другая нищета. Деньгами эту нищету не поправишь. Самое страшное, когда совсем нет чести, которую ни у кого не возьмешь взаймы. Такая нищета страшнее, — Елена вздохнула. — Ты даже не представляешь, как мне, женщине, страшно, что мои дети в своем собственном отце не найдут примера чести и достоинства. Вот это действительно страшно…

Кошевский яростно замахал руками:

— Но это же… Какой-то дурацкий пафос. Пустые, никчемные слова… О чем ты говоришь, Леночка? Честь… Достоинство… Да, что это с тобой, Лена? Откуда эти нелепые принципы? — капитан едко сощурился. — Смею доложить, достоинство у меня есть. У семьи Кошевских есть достоинство… Мы ведь, Елена Сергеевна, не рвемся к власти. Мы эту власть никогда и не теряли. Мы и есть сама власть. Ты просто не хочешь, упрямо не желаешь видеть очевидного. В нашем обществе, смею заметить, нет равенства, о котором трубят газеты. Друг, товарищ, брат — это все сказки для простаков. Это просто лапша, которая вешается всем на уши. У нас есть государственная и партийная элита, и есть прочие… Кто эти прочие, вдумайся?.. Это всякое мужичье, посредственности, винтики, инженеришки, офицеришки… Одним словом, толпа, и с ней мы сделаем все, что угодно. Только у элиты, к которой принадлежит моя семья, есть честь и достоинство, а у толпы нет ни чести, ни достоинства…

Кошевский решительно отрубил ладонью.

— О чем еще спорить? Ты лучше выбирай, Елена! Взвешивай все хорошенько! Или тебе оставаться с дырявым корытом в развалившейся лачуге. День-деньской штопать рваные рубахи. Варить пустые макароны. Вечно мыкать нужду… Или милости просим, сразу — во дворец. И просим пока по-хорошему…

— Вот ты как разошелся, — Елена вдруг рассмеялась. — Посмотрите-ка на него… Кошевский вообразил себя великим князем. Вершителем судеб… Властьимущим… — Елена покачала головой. — Сладко ели, это я заметила, да только — ворованное. Сладко пили — тоже ворованное. Мягко спали — опять на ворованном. Браво! — Елена захлопала в ладоши. — Удивил ты меня, Женька. Гордишься ворованным. И честь твоя такая же! Какая у вора может быть честь? Никакой! Это же не честь? Это — спесь! А толпа, которую ты так презираешь, это ведь, Женечка, наш русский народ. Да только ты ему вовсе не хозяин. Ты жадный паразит на шее народа. Насмешил ты меня, Кошевский… А ну-ка, посторонись, власть! А то у меня рука тяжелая, — Елена подняла сжатый кулачок и усмехнулась. — Хотя руки об тебя пачкать противно. Не дай Бог вляпаться в такую власть…

Елена обошла оторопевшего Евгения и сбежала с крыльца деревянного модуля.

Белые клочья тумана висели над каменной пирамидой, горделиво поднявшейся над всеми горными хребтами и перевалами. Снежные торосы лежали на ней старческими сединами. Черными злыми зрачками смотрели глазницы пещер. Длинные морщины узких траншей перерезали каменную толщу.

Именно к этой угрюмой неприступной высоте и стремились все это время рейдовые роты, вычесывая душманов из ее окрестностей и до последнего дня кружась вокруг заманчивой горы. Роты вступали в перестрелку с бандами. Проводили маскировочные петлеобразные рейды. Продолжали ночевки в сырых глинистых окопах. Вели бои, обратившись спиной к этой страшной вершине.

Но петля постепенно сжималась. Крепкая, хорошо намыленная петля. И «Зуб» начал уже шататься.

На самой вершине этой мрачной высоты выступала черная изогнутая скала. Блестящий, будто промасленный камень, черный, как сажа, стоял, упираясь в облака. Он был похож на изогнутый клык, отполированный дождями и ветром. Именно из-за этой скалы высота и получила своеобразное прозвище «Зуб».

Никогда еще русский солдат не ставил ногу на этот черный загадочный камень.

Никогда еще не прикасался к нему руками, пропахшими порохом.