Служанки — добрые одинокие души — стали его навещать. Он, улыбаясь, сидел на стуле, не шевелился. Гладил руки двум плачущим старухам.

Работающим и неработающим простолюдинам, владельцам фабрик, всем белым и цветным берлинцам Марке велел передать, что хочет говорить с ними. Ибо он, после недолгих колебаний, все-таки уступил настойчивым уговорам сената.

С НЕГО и начался в Берлине ряд консулов.

Он действовал ясно: его действия всем были видны и понятны. Разорвал связи с другими городскими ландшафтами и с иностранными государствами. Отныне поддерживались только такие контакты, которые приносили непосредственную пользу. Это касалось, например, динамической энергии, которая производилась в Скандинавии и Альпах, на гидростанциях, и потом распределялась по всему континенту. От синтеза продуктов питания — Марке хотел поначалу уничтожить химические лаборатории, большие установки, использующие в качестве сырья грибы и человеческие органы — он отказаться не смог, так как сельскохозяйственной продукции для прокорма населения не хватало. Но он в массовом порядке выгонял людей из города, заставляя их обрабатывать поля, и настаивал на воздержании от всякого рода излишеств. Его консульство началось с того, что Берлин сделался не-обороноспособным. Лес мачт на городской периферии, это средство дальней защиты, Марке уничтожил. Далее была осуществлена удивительная мера, от которой сердце города разорвалось и которая глубоко потрясла миллионы людей, сенат и народ: взрыв центральных распределительных устройств и хранилищ энергии, прекрасно защищенных, почитавшихся как святыни. Лишь когда это произошло, сенат и народ осознали, какого деспота они посадили себе на шею. Энергия, поступавшая издалека, теперь еще за городской чертой распределялась; в город она попадала с разных сторон; каждое предприятие получало отныне ровно столько энергии, сколько требовалось для его работы. Смертный приговор грозил за любую попытку создания частного энергохранилища. Когда это произошло, многие правящие фамилии сами отказались от своих фабрик, затерялись в толпах рабочих и тех, кто живет на пособие. В семьях этих сбитых с толку людей — отстраненной от власти старой элиты — подрастали будущие враги нового государственного порядка.

Берлин раскинулся на просторной холмистой равнине, расположенной между нижним течением Эльбы и Одером. Он представлял собой чередование глинистых и песчаных поверхностей, оставленных последним оледенением, и простирался от выращивающего рожь Флеминга и Лужицкого вала на юге до богатой пшеницей и покрытой многочисленными озерами приморской Балтийской возвышенности. Этот градшафт включал в себя болота леса реки, рощи и долины, Барут-Брюкерскую низину, Дубероверские горы, поросшие соснами дубами березами, Хафель с его высокими берегами, засушливую низину Цаухе, озера Швилов и Ритцер. На востоке он достигал Одербруха и Кюстрина. Ринским и Хафельландским болотами были окружены его фабрики; Шведт и Пренцлау на северо-востоке, города на заболоченной возвышенности Уккермарка, а дальше — внешние пограничные округа.

В самом градшафте были многочисленные широкие площади и оживленные уличные перекрестки. Впечатляюще выглядели на площадях мемориальные изображения быка, упавшего на колени. Нож, длиной с человеческую руку, торчал в его левом боку. Один раз в первой половине дня и один во второй статуя ревела — громко, как пароходная сирена, — точно имитируя крик умирающего животного, охваченного парализующим страхом. Статуи ревели нерегулярно и неожиданно — то в одной, то в другой части города. Тогда каждый человек, если мог, на пару минут бросал работу.

Невыносимо долгими были годы летаргии, последовавшей за упомянутыми событиями. После уничтожения оборонительной системы города, взрыва центральных хранилищ энергии и возобновления обработки полей Марке — теперь занимавшийся, вместе с сенатом, только общим контролем — оставил горожан в покое. Каждый жил как умел. Распространились мистические секты. В них вступало множество людей: число неработающих, праздношатающихся после взрыва энергохранилищ и прекращения сообщения с внешним миром еще более возросло. В сектах проповедники ополчались против адской пищи и сотворенных людьми дьявольских машин; ярость мрачных наставников обрушивалась на еще сохранявшиеся лаборатории, куда целыми контейнерами завозили соли кислоты металлы и откуда выбрасывали в город синтезированные продукты: сахар и жиры, животную и растительную плоть, полученные с использованием человеческих органов и соков живых организмов.

На озере Мюриц[42]возникли новые поселения. Туда ежедневно стекались люди, и сухопарый скептичный человек, Джеймс Майкоттен, белый, начинал с ними игру в вопросы и ответы: что, дескать, они намереваются делать. Чего ожидают от слепого консула Марке. Верят ли, что мир станет лучше, если несколько фабрик взлетит на воздух. Всего несколько. Он им рекомендовал кастрацию. Дескать, они должны отсекать младенцам мужского пола мошонки, и тогда, возможно, лет через пятьдесят Земля будет выглядеть привлекательнее: сорняки на лугах, немного домов, где доживают свой век старики, но уже опять появляются дикие звери; Земля отдыхает, с человеком, этим развращенным видом, покончено. Вся Земля нуждается в отдохновении от людей. Не только Россия. Человек — эго изначально бракованный биологический вид. Суррур был прав; но его учение о ветрах и воде слишком оптимистично. Нет никаких сомнений, что человек как вид обречен. Он уничтожает себя, он сам себя пожирает: тяга к такому поведению заложена в его природе. Что делает консул Марке? Предлагает лечить болезнь петлей: больной несет в себе яд — накинуть ему на шею петлю! А не лучше ли воспользоваться добрым словом? Этот яд наверняка понимает и немецкий язык, и английский; он позволит себя уговорить и сам уберется подобру-поздорову. Берлинцы прекрасно бы обошлись и без новых чисток, устраиваемых слепым консулом. Но, по большому счету, особого вреда в этом нет: консул лишь заботится об их гигиене. Вполне подходящий консул для эпохи перед всеобщим отходом ко сну…

Европейцы давно привыкли к искусственной, изысканно приготовленной пище, которую могли получать в избытке и в любое время. Вкус блюд из натуральных — животных или растительных — продуктов казался им неприятным. Во всех западных городских ландшафтах люди смеялись или неодобрительно покачивали головами, когда сравнивали нежный и сколь угодно разнообразный вкус потребляемых ими «продуктов Меки» с резким запахом жареного мяса или рыбы. Технологи по производству «продуктов Меки», работавшие на всех пищевых фабриках, поистине творили чудеса, меняя по своему выбору вкус консистенцию запах цвет и степень измельченности блюд. Тем, кто потреблял искусственную пищу уже в третьем или четвертом поколении, было бы нелегко вернуться к естественным продуктам. Их желудки больше не выделяли того количества кислоты, которое требуется для расщепления животных мышц; кишки стали вялыми и ленивыми; крупная поджелудочная железа, оставшись без дела, скукожилась. Люди той эпохи легко могли бы укрепить свои руки и ноги, обрести стальные мускулы. Но они, не понимая, что творят, предпочитали вести пассивный образ жизни (валялись, играли в настольные игры, мало двигались) и кушать жирную пищу, которая приводит к ожирению. Их конечности становились толстыми и слабыми. Инородцы, только недавно попавшие в Западный Круг народов, удивлялись смеялись: вот, значит, как выглядят эти хозяева, господа Земли… В инстинктивном страхе выходцы из негритянских племен, разных групп хамитского и индейского населения снова и снова бежали от европейцев, отгораживались от них: ибо не хотели им уподобиться.