Низкорослые корявые кусты опушились молодой листвой, дополнили естественную маскировку.

Капитан оторвал взгляд от переднего края противника, скрывавшегося в тумане, взглянул на часы. Три сорок. Значит, через двадцать минут. Вполголоса говорил телефонист, пригнувшись к аппарату, — проверял исправность линии. Радист давал настройку, считая до десяти. Громов припал к окулярам стереотрубы.

Стрелка часов бесстрастно отсчитывала минуты. Теперь капитан уже не отрывал от нее взгляда. Им овладевало знакомое чувство приподнятости и собранности, которое так хорошо известно солдатам.

Телефонист негромко позвал:

— Товарищ капитан, к телефону!

Костромин облокотился на бруствер, прижал к уху теплую трубку. На линии послышались приглушенные голоса телефонистов, потом все смолкло: очевидно, все командиры подразделений, как и капитан, были у аппаратов. В тишине раздался с металлическим призвуком мембраны бас командира дивизии:

— Говорит Седьмой. Начинайте.

И разом, словно петухи в полночь, загомонили по проводам команды, передаваемые на разные голоса. Капитан назвал номера целей для каждой батареи, крикнул в трубку:

— Огонь!

Поднес бинокль к глазам, но тотчас опустил его, потому что туман по-прежнему скрывал вражеские позиции.

«Что ж, с восходом солнца туман рассеется. Пока будем бить по засеченным целям».

Громыхнули выстрелы, и высоко над головой прошелестели первые снаряды, прокладывая в небе невидимые трассы. Торопливо, один за другим бухали новые выстрелы; их нагнали другие, и все слилось в сплошной гул. Не успели раскаты орудийных выстрелов долететь до противника, как оттуда, с переднего края немцев, навстречу понеслась тугая, грохочущая волна, поднятая разрывами наших снарядов. За несколько секунд в эту адскую какофонию включились все орудия дивизиона Костромина и часть орудий артполка; ровный гул, не усиливаясь и не ослабевая, повис в утреннем, еще прохладном воздухе. Переход от тишины к равномерному грохоту закончился, и слух переставал воспринимать его.

Туман поднимался, и видимость улучшалась, но из-за сплошного черного дыма и пыли, тучей повисшей над позициями немцев, корректировать огонь было невозможно. Артиллерия била по заранее засеченным целям, и орудия не меняли установок.

Сорок минут бушевал огневой шквал, после которого, казалось, не могло уцелеть ничто живое. Но когда огонь внезапно оборвался и наша пехота пошла в наступление, передний край противника ожил. По мере того как на позициях немцев рассеивался дым, то тут, то там обнаруживались их огневые точки, уцелевшие от артподготовки. Их засекали с НП. Из цепей пехотинцы тоже передавали координаты.

Капитан едва успевал наносить цели на карту, готовить данные. Чаще он делал перенос огня от пристрелянных целей и ориентиров. На огневую непрерывно летели команды.

Немцы, застигнутые врасплох и растерявшиеся в начале боя, приходили в себя. Их огонь нарастал с каждой минутой. Продвижение нашей пехоты приостановилось. Бойцы залегли, начали окапываться. Опять заговорила наша артиллерия.

Еще сорок минут над позициями немцев висела плотная завеса из дыма и пыли, сквозь которую мелькали красно-бурые вспышки разрывов. И опять, когда смолкли орудия, начала продвигаться пехота. На этот раз ей удалось выдвинуться вперед метров на триста, прежде чем немцы сумели привести в действие свою огневую систему. С их левого фланга, откуда-то из-за леска, ударила тяжелая артиллерия. Она била, очевидно, наугад, по всему району огневых позиций дивизиона Костромина. Капитан связался по рации с командиром артполка, попросил засечь вражеские батареи.

Вскоре в грохоте боя произошло заметное только уху артиллериста изменение: в потоке невидимых снарядов, проносившихся высоко в небе, образовалось ответвление; мощная струя устремилась в район расположения крупнокалиберной вражеской артиллерии: завязалась артиллерийская дуэль.

В стереотрубу капитан видел, как наша пехота, продвинувшись вперед до лесных посадок, окапывалась у проволочных заграждений и вдоль проходов в минных полях, проделанных саперами ночью. Редкие цепи пехотинцев занимали значительное пространство по фронту. Однако молодые посадки соснового леса в этой части нейтральной полосы создавали видимость, что пехотные цепи гуще, чем они были на самом деле. Казалось, что пехотные полки наступают всем составом, а не отдельными батальонами. При оценке местности в штабе дивизии учли и эту деталь: молодые сосны, чуть ниже человеческого роста, затруднят противнику определение численности атакующих.

Под прикрытием артогня пехота продолжала окапываться, точно выполняя приказ: вперед не зарываться! Пусть немцы под губительным огнем нашей артиллерии начнут контратаку. Пусть двинутся их танки. Тогда наша пехота отойдет на исходные рубежи и использует все преимущества подготовленной обороны. В этом был стержень всего боя.

К полудню Костромина вызвал по рации Седьмой.

— Как дела? — спросил командир дивизии.

— Пока все в порядке, товарищ Седьмой.

— Хорошо. Не забывайте, что главный удар был нацелен на ваши позиции. Не в характере противника легко менять свои планы. Ждите танковой атаки.

— Слушаюсь, товарищ Седьмой!

С огневых позиций сообщили, что у них потери небольшие. Одна батарея сменила позицию и уже опять ведет огонь.

Капитан попросил к телефону Шестакова и сообщил ему о возможных танковых атаках.

— Что ж, встретим, голубчик, — заверил Алексей Иванович. — Вы-то там смотрите, а мы все-таки при орудиях, в обиду себя не дадим.

«Хорошо! Прекрасно! — думал капитан. — Все идет по-нашему».

Он закурил, похлопал по плечу Громова, который, чуть высунувшись из-за бруствера, смотрел в бинокль.

— Ничего, Громов, бой нас слушается!

Громов глянул из-под каски, которая была ему великовата, улыбнулся. Радист кричал в микрофон:

— Волга, я Волна, как слышно? Перехожу на прием!

Телефонист, прижав плечом трубку к уху, скручивал козью ножку.

Все было просто и ясно. Уже не было того напряженного волнения, как перед началом боя. Оставались только собранность и чувство ответственности. Все личное отошло далеко в глубь сознания. Ритм боя подчинял себе все, требовал экономного расходования сил.

27

После полудня Костромин понял: бой идет не так, как его планировали в штабе дивизии. На наш огонь артиллерии и тяжелых минометов немцы отвечали тем же. Но и только. Никаких контратак они не предпринимали. Относительное «благополучие» на поле боя как раз и было главной опасностью. Создавалось впечатление, что немцы разгадали замысел нашего командования и не хотят вводить свои силы в навязанный им бой. А если так, то, значит, немцы не отказались от своего плана и будут наступать позже, как задумали. Урон, нанесенный нашей артиллерией, вряд ли окончательно расстроит их замыслы.

Командир дивизии вызвал Костромина к телефону. Назвав ориентиры, полковник приказал:

— Приготовиться к переносу огня на правый фланг. Пехота пойдет за разрывами. Огонь — по моей команде. В дальнейшем дистанция между огневым валом и наступающими — сто пятьдесят метров. Понятно?

— Так точно, — ответил капитан, сознавая всю ответственность, какая возлагалась на него этим приказом.

Передав трубку телефонисту, капитан не спеша, со всей тщательностью подготовил данные для переноса огня. Подал команду на огневую, припал