в любой «Литературной Газете» 1946–1955 годов. Однако дело происходит в 1968-м, — это все меняет; к тому же «театр абсурда», с которым на этих страницах знакомится читатель, здесь, в софроновской речи, доведен до апогея.

«Я — не специалист, — хрипит Софронов, — но автор задел за живое каждого советского человека, и я считаю своим гражданским долгом высказаться по поводу ряда принципиальных общенаучных вопросов, возникающих при чтении этой статьи. Нет, — вдруг загорается он, обращаясь в сторону Князьковой, — нет, дело не только в непосещении семинаров сети партпросвещения. (Голос звучит угрозой, в нем появляется металл). Дело серьезнее. Почему нет у Эткинда единого методологического подхода к рассмотрению перевода? Почему, когда речь о прошлом, он обходится без марксистского анализа, без связи творчества писателей с социальными процессами? А как только он достигает современности, так, видите ли, появляются намеки на культ личности. Почему автор не видит подъема всей русской литературы, вызванного Великой Октябрьской революцией? Все это — неспроста. Разве ленинский принцип партийности литературы не относится к переводам? Разве русские переводы „Капитала“ Маркса не свидетельствуют…

(Мне не раз приходилось работать переводчиком-синхронистом; сидел я в кабине перед микрофоном и слушал речи советских ораторов в наушники. Те из слушателей, кто знали оба языка, нередко удивлялись: как это он „переводит вперед“, не дожидаясь, пока оратор договорит фразу или начнет следующую? и почему, предвосхищая их речи, он не ошибается? А ведь это — легче легкого: речи такого рода катятся по рельсам привычнейших штампов. Заранее ясен и ход мысли, и словесное оформление, и какие трафареты следуют друг за другом).

… — Переводная литература — острейший участок идеологической борьбы. Нельзя отрывать авторов оригиналов и авторов переводов от общественной действительности, определившей их мировоззрение. Автор путанно и методологически неправильно объясняет творчество Пастернака. Автор приводит написанные в 1919 году „Заповеди переводчика“ Гумилева. Но ведь очевидно, что после Великой Октябрьской социалистической революции важны заповеди не контрреволюционера Гумилева, а великого Ленина, — заповеди о том, что далеко не все надо и можно переводить. В современной международной обстановке следует не приводить „Заповеди“ Гумилева, а сказать о прозорливости Ленина, — который учил нас тому, что игра в демократизм расчищает почву для контрреволюции.

(Вот она, проработочная эскалация: начав с александрийского стиха и пятистопного ямба, мы поднялись до игры в демократизм, до контрреволюции!)

Да, для контрреволюции. Что значит — „русские поэты не могли выступать в оригинале?“

(Тоже характерный прием: Софронов придумал свою фразу, и теперь сам же будет с ней воевать).

Какие поэты? Какие писатели? Если речь идет о Пастернаке, то его „Доктор Живаго“ и не мог быть у нас переведен…» (Крики с места: «Издан!») Не мешайте, я знаю, что говорю: переведен.

(С какого языка на какой? Но я молчу и записываю — чем глупее, тем лучше).

Вообще вся эта фраза нужна автору только ради него, Пастернака. В статье этот Пастернак подан, как крупнейшая величина, его имя стоит рядом с Марксом. Надо присмотреться к статье повнимательнее, там есть еще одна мысль, выраженная, правда, скороговоркой: «В Советском Союзе уровень переводческого искусства поднялся даже выше, чем в Германии, стране перевода». Не о Германии ли тридцатых годов говорит Эткинд? О той Германии, где горели на кострах передовые поэты? О той Германии гитлеровского фашизма?..

(Эскалация продолжается: автора уже можно обвинять в том, что он проповедник гитлеризма. Оборвав на этой грозной ноте, Софронов собирает бумажки, и, с торжеством оглядывая оробевший зал, покидает трибуну. Но кончить такой нотой и вообще Софроновым проработку нельзя; это — не по правилам; еще нужен кто-то на амплуа «известного ученого». Слово получает знакомый читателю —)

профессор Алексей Львович Григорьев, заведующий кафедрой зарубежной литературы, тот самый, который ровно двадцать пять лет назад делал в Университете доклад о моей кандидатской диссертации. Но времена другие, Григорьев другой

— ему и тогда было стыдно, а уж теперь… Теперь он находит тонкий тактический ход. Да, он согласен, в статье есть противоречия, но они есть и во всем облике профессора Эткинда. Ведь он, Эткинд, непосредственный участник нашей литературной жизни, переводчик реалистических и сатирических пьес Брехта, — как же он, именно он, мог написать статью с таким глубоко ошибочным политическим выводом? Он, несомненно, сам объяснит, даст должную оценку своей порочной фразы. Его мысль о том, что советские поэты ушли в профессиональный перевод, «не имея возможности…», просто ошибочна. Наше время — время небывалого расцвета переводческого искусства. Можно ли говорить об «уходе в перевод»? Вот в чем ошибка автора. Куда же поэты уходили? Ведь не какого-нибудь Эзру Паунда переводили они, а Данте, Шекспира, Гете, они обращались к высочайшим культурным ценностям. И это говорит Эткинд, который сам сделал такой вклад в нашу переводную литературу… Или вот о Маршаке — можно ли сказать, что Маршак ушел в перевод…

(Тут уж ректор не выдерживает — обкомовцы будут недовольны! — и прерывает Григорьева: — «Дело не в неудачной формулировке, а во всей концепции Эткинда. Как вы этого не понимаете?» Григорьев сбит с толку: ректор не одобряет, обком разгневается, но — вернуться к 1949 году? Нет, на слишком явную низость он уже не способен.)

Скороговоркой Григорьев бежит к концу: — Ошибка Эткинда тем более поражает, что в книгах и статьях он систематически борется с формализмом и антиисторичностью. А здесь — здесь он допускает такую серьезную недооценку советского художественного перевода! Ему необходимо углубленно заняться проблемами марксистско-ленинской эстетики.

(Сделав такой вывод, А.Л. Григорьев спускается в зал. Он стар, слаб, болен; зачем его подвергли этому испытанию? Он его выдержал, учитывая обстановку террора. Но если наши западные коллеги хотят знать, почему советские ученые чаще других умирают от инфарктов, пусть поставят себя на место профессора Григорьева — мирного кабинетного исследователя, вынужденного то и дело подвергаться нравственной пытке).

Последним выступает профессор Борис Иванович Бурсов, —

(Бурсова знают на Западе — он автор многих книг о Толстом и Достоевском, о Белинском, Чернышевском и Горьком. Он — и давний член редакционной коллегии «Библиотеки поэта», и председатель секции критиков и литературоведов в ленинградском Союзе писателей, и старый коммунист — мог ли он отказаться выступить?), — один из главных козырей в руках устроителей. Б.И. Бурсов:

— «Библиотека поэта» делает огромное культурное дело, она выпустила более двухсот книг, являющихся солидным вкладом в нашу культуру, но «Библиотека поэта» и пострадала больше других…. Прежде члены редколлегии читали все