– Видишь ли, – сказал Цви Кропоткин устало, – у них уже все закончилось, а у нас все продолжается, и поэтому…

– Да ты с ума сошел?! – возмутился Фима. – Ты себя-то послушай! Что это значит – “у них все закончилось, а у нас все продолжается”? Что, черт подери, ты имеешь в виду под этим “все”? Что именно, по-твоему, закончилось в Берлине и якобы продолжается в Иерусалиме? Да ты в своем ли уме, профессор? Разве так ты не ставишь нас на одну доску?! А то еще и похуже – из твоих слов вытекает, что сейчас у немцев есть моральное преимущество, потому что они-то уже “закончили”, а мы, мерзавцы, “продолжаем”. Да кто ты такой? Джордж Стейнер, этот американский филолог, сравнивший фашизм с коммунизмом? Или ты “Радио Дамаска”? Это сравнение столь отвратительно, что даже служивший в вермахте Гюнтер Грасс осуждает подобную словесную эквилибристику, называет ее демагогией!

Гнев Фимы внезапно рассеялся. На смену пришли сожаление и печаль. И он произнес тоном, каким разговаривают с несмышленым ребенком, поранившимся, играя с отверткой:

– Да ты погляди, Цвика, до чего же легко попасть в ловушку. Мы двигаемся даже не по канату, а по тоненькой веревочке.

– Успокойся, Фима, – сказал Цви Кропоткин, хотя Фима уже вполне успокоился, – сейчас еще и восьми нет. Чего ты налетел на меня? Загляни к нам как-нибудь вечерком, посидим, обсудим эту тему без спешки. У меня есть коньяк “Наполеон”, из Франции, сестра Шулы привезла. Но только давай не на этой неделе. Эта неделя – последняя в семестре, и я занят по горло. Меня хотят назначить заведующим кафедрой. Забежишь на следующей? И что-то у тебя с голосом, Фима. Ты не заболел? Вот и Нина сказала Шуле, что ты какой-то подавленный.

– Ну и что с того, что нет и восьми! По-твоему, мы несем ответственность за слова, которые используем, только в рабочее время? Только с восьми до четырех, исключая обеденный перерыв? И только в будни? Я с тобой говорю совершенно серьезно. Забудь ты на время и Шулу, и Нину, и ваш коньяк французский. Нашли время для выпивки. А подавлен я только потому, что вы не слишком подавлены, наблюдая то, что с нами происходит. Ты читал утреннюю газету? В общем, так. Я хочу, чтобы ты обдумал хорошенько мои слова. Отныне во всем, что касается гнусных деяний на так называемых территориях, мы должны прекратить употреблять это “мы”.

– Фима, остановись. Наведи в своей голове хотя бы подобие порядка. Кто такие “мы” – в первом случае, и кто такие “мы” – во втором? Ты запутался, дружочек. Но давай отложим этот разговор. Обсудим на следующей неделе. Не по телефону. Вот так на ходу не разобраться. Да и бежать мне пора.

Но Фима и не подумал сдаваться:

– Ты помнишь знаменитую строку из стихотворения Амира Гильбоа: “Вдруг проснулся человек поутру и почувствовал, что он – «народ», и тогда он двинулся вперед”? Именно о таком абсурде я и толкую. Перво-наперво, профессор, скажи мне положа руку на сердце: вот просыпался ты хоть раз поутру и чувствовал, что ты и есть “народ”? Если и чувствовал, то не раньше обеда. Кто вообще в состоянии вскочить спозаранку и почувствовать себя “народом”? Может, еще и начать маршировать надо? Пожалуй, только Геула Коэн, бывшая подпольщица, а ныне член Кнессета, способна на такое. Да кто вообще, проснувшись поутру, не чувствует себя трупом?

Кропоткин расхохотался. Смех его вдохновил Фиму на новый штурм:

– Нет, послушай. Я серьезно. Пришло время прекратить наконец чувствовать себя “народом”. Прекратить “двигаться вперед”. Пора покончить со всей этой ерундой. “Мне голос был, и я пошла, – писала Хана Сенеш[18], – куда прикажут, туда мы и пойдем…” Ты не слышишь в этом намека на фашизм? И ты не “народ”, и я не “народ”, и никто не “народ”. Ни утром, ни в обед. И между прочим, мы и в самом деле не народ. Самое большее – племя…

– И снова это твое “мы”, – усмехнулся Цви. – Реши наконец: “мы” – это “мы”, или “мы” – это никакие не “мы”? В доме повешенного не хранят веревку. Прости, но я кладу трубку, мне пора. Кстати, я слышал, Ури возвращается в конце недели. Возможно, мы что-нибудь устроим в субботу. До свидания.

– Конечно, мы не народ! – яростно закричал Фима. – Мы – примитивное племя, мерзость – вот кто мы. Но и немцы, и французы, и британцы не имеют морального права читать нам проповеди. По сравнению с ними – правда уж точно за нами. Не говоря уж обо всем прочем. Ты видел утреннюю газету? Что наш премьер Ицхак Шамир болтал вчера в Нетании? И что они сделали со стариком-арабом на побережье у Ашдода?

В трубке раздались короткие гудки, а Фима объявил: – Мы – пропащие, вот кто мы!

Последние слова его относились и к Государству Израиль, и ко всему левому лагерю, включая и его самого с товарищами. Но, положив трубку, Фима обдумал эту фразу и решил, что не может с ней согласиться. Уж меньше всего им нужна истерика. С трудом удержался он, чтобы снова не позвонить Цви и не предостеречь: ни в коем случае не следует предаваться отчаянию и истерии, подстерегающим нынче всех нас. Чувство глубокого стыда захлестнуло Фиму: как же грубо он разговаривал с другом юности, с порядочным, образованнейшим, разумнейшим человеком, умудрившимся сохранить трезвый взгляд на все. Впрочем, Фиме было слегка грустно и от новости, что этот вполне посредственный исследователь возглавит кафедру, займет кресло своих великих предшественников, которым он и до щиколоток-то не достает. И тут же Фима вспомнил, как полтора года назад, когда его срочно госпитализировали по поводу аппендицита, Цвика всех на ноги поднял, включая своего брата, а сам с женой своей Шулой дневал и ночевал в больнице. А когда Фиму выписали, Цви организовал посменные дежурства у него дома, призвав на помощь и семейство Гефен, и Теди. Ни днем ни ночью не оставался Фима один, изводил всех мелкими капризами. “А сегодня ты не только оскорбил его, но и бриться помешал. Может, из-за тебя Цви даже опоздал на свою лекцию, да еще в день своего назначения на должность заведующего кафедрой. Нынче же вечером, – решил Фима, – позвоню Цви, извинюсь и попробую снова изложить свою позицию. Только говорить буду сдержанно и взвешенно. И не забуду попросить, чтобы он поцеловал за меня Шулу”.

Фима поспешил в кухню, испугавшись вдруг, что перед звонком Цвике включил новый электрический чайник и теперь его постигла участь предшественника. Однако на полпути остановился, атакованный сомнением: зазвонил телефон, и следовало выбирать между чайником и телефоном. Услышав в трубке голос отца, Фима сказал:

– Секундочку, Барух. У меня на кухне что-то горит.

И кинулся в кухню, и нашел свой новый электрический чайник целым и невредимым – стоит себе, поблескивая, на кухонной стойке. Еще одна ложная тревога. Но, торопясь, он сшиб с полки черный радиоприемник, который разлетелся на две части. Тяжело дыша, Фима вернулся к телефону и успокоил отца: