И вдруг в трубке раздался свист, словно старик изумился – то ли мудрости Фимы, то ли собственной глупости. А затем закашлялся, издал тихий стон и, возможно, собирался возразить, но Фима рвался вперед, преисполненный праведного гнева:

– Почему нам полощут мозги, утверждая, что принцип равенства – это нечто чужеродное ценностям иудаизма, что это лежалый товар, навязанный евреям иноверцами, фальшивый христианский пацифизм, а вот приготовленное каким-то мессианским раввином неаппетитное месиво, куда напихано все подряд, включая исподнее Гегеля и старье Иехуды Ливы из Праги, создателя Голема, – вот это безвкусное, пресное варево считается у нас рафинированным иудаизмом, прямо тебе Тора, дарованная Богом Моисею на горе Синай? Полнейшее безумие! “Не убий” – это для вас “чужеродное тело”, мерзкий христианский патриотизм, а раби Георг Вильгельм Фридрих Гегель, этот протофашист, есть подлинное духовное наследие народа Израиля? А я говорю тебе, папа, что в одном мизинце нашего ивритского писателя Иосефа Хаима Бренера больше подлинного иудаизма, чем в окаменелой ортодоксии, рядящейся в черные лапсердаки, или в твоих психопатах из Национальной религиозной партии, щеголяющих в вязаных кипах. Ортодоксы поливают мочой наше государство, потому что Мессия не торопится являться, а психопаты в вязаных кипах поливают своей мочой наше государство, поскольку Мессия уже стучит в дверь. И те и другие поливают мочой “не убий”, ибо есть вещи поважнее – к примеру, запрет на использование трупов для анатомических исследований или поиски могилы праматери нашей Иезавели, царицы израильской, насаждавшей идолопоклонство. За что и была она растоптана всадниками и растерзана собаками.

– Фимочка, – тяжело вздохнул в трубке отец, – пощади и помилуй, будь добр. Я старый еврей. Нет мне никакого дела до всех этих сокровенных знаний. И кто знает, мой дорогой, может, я уже настолько дряхл, что впал в детство. Сына я вырастил и поднял, а он, как Голем, восстал на меня. Пожалуйста, не воспылай гневом, дорогой мой, я сказал “Голем” только потому, что ты помянул раби Иехуду Ливу из Праги, создавшего Голема. Мне весьма и весьма понравились слова твои о реальной карте. Аминь, да будет на то воля Божья. Прямо в самый глаз. Да вот загвоздка. Быть может, научит нас ваше святейшество, в каком именно магазине можно купить эту самую карту? Просвети старика. Окажи истинное благодеяние отцу своему. Нет? Ладно. Поведаю тебе нечто глубокое и удивительное, слова, которые произнес раби Иехуда Лива из Праги, когда проходил он мимо кафедрального собора. Между прочим, знаешь ли ты суть выражения “истинное благодеяние”?

– Ладно, – сдался Фима, – пусть будет так. Ты уступишь мне по части раби Иехуды Ливы из Праги, а я уступлю тебе с твоими малярами-штукатурами. Присылай их в воскресенье, и покончим с этим делом.

А чтобы у отца не было возможности ответить, Фима поспешил воспользоваться недавней уловкой Цви:

– Остальное мы с тобой обсудим при встрече, не по телефону. Я уже должен бежать.

Он действительно собирался сжевать таблетку от изжоги и посетить торговый центр – сдать в ремонт транзисторный приемник, который второпях расколотил. Или купить новый. Но перед глазами его, словно наяву, возник еврей из Восточной Европы: слабый, хилый, близорукий человечек, завернувшийся с головою в талит[19], бредет по городу, погруженному во тьму, бормочет стихи из Ветхого Завета, ноги его разбиты об острые камни, мягкий снег бесшумно ложится на него, ночная птица зловеще ухает из мрака, волчий вой вторит ей.

Страх охватил Фиму.

Повесив трубку, он вспомнил, что не спросил отца, как тот себя чувствует. Забыл, что собирался отвести его на анализы в больницу. Не обратил внимания на свисты и кашель. Но возможно, это и в самом деле заурядная простуда? Или отец просто мурлыкал свой хрипловатый хасидский напев? А то и просто помехи на телефонной линии? Ведь в этой стране все разваливается, и никому до этого дела нет. И это тоже косвенные результаты нашего безумия – поселенческой деятельности в Иудее, Самарии, на Западном берегу Иордана. Ирония в том, что будущий историк когда-нибудь придет к выводу, что именно Гамаль Абдель Насер победил в Шестидневной войне. Наша победа в этой войне предопределила и судьбу нашу: отныне уготованы нам разрушение и уничтожение. Мессианский бес, которого сионизм сумел загнать в бутылку, вырвался на свободу с первыми звуками шофара[20] у Стены Плача в освобожденном Старом городе Иерусалима. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Более того, если довести эту мысль до конца, без всяких скидок, не испугавшись чудовищной правды, то, возможно, самый последний вывод таков: не Гамаль Абдель Насер, а именно Гитлер смеется последним. В конечном счете именно Гитлер продолжает разрушать народ еврейский, не оставляет нас в покое. Все, что сейчас происходит, так или иначе предопределено Гитлером. “Что же я собирался сделать? Позвонить. Было что-то срочное. Но кому? И зачем? Что еще можно сказать? Я тоже заблудился в лесу. Как тот самый святой”.

После того как Фима спускался утром за газетой, дверь в квартиру так и стояла открытой – слишком он был увлечен телефонными беседами. И когда Фима поднял голову, то вдруг обнаружил перед собой Аннет Тадмор в красном пальто и голубой беретке, на французский лад сдвинутой набекрень. Глаза ее сверкали, щеки разрумянились от утреннего холодка. Она показалась Фиме очень юной, невинной и до боли прекрасной. И в тот же миг он вспомнил, что натворил позавчера, и отвращение к себе окатило его.

Аромат тонких духов, приправленный, возможно, легким запахом ликера, исходил от нее, пробуждая в Фиме раскаяние и вожделение.

– С раннего утра, – сказала Аннет, – пытаюсь дозвониться до вас. Но все время занято, без перерыва. Можно подумать, что вы прямо из дома руководите мирной конференцией. Простите мое вторжение. Поверьте, на две минуты, не более. Нет ли у вас, случаем, водки?

Неважно. Послушайте, я, возможно, потеряла у вас сережку Я была настолько растеряна. Наверняка вы решили, что я психически ненормальная. Но вы, Фима, мне приятны тем, что меня совершенно не волнует, как я выгляжу в ваших глазах. Словно мы брат и сестра. Я почти ничего не помню из того, что я вам здесь наболтала. И вы не смеялись надо мной, потому что человек вы хороший. Не находили вы сережку? Серебряную. Такую продолговатую, с маленьким сверкающим камешком?

Фима, поколебавшись, сбросил с кресла кипу газет и усадил Аннет. Но тут же передумал, поднял ее и, вступив с ней в короткую борьбу, освободил ее от красного пальто. Красавицей, умницей, деликатной, заманчивой виделась она ему в это утро. Фима помчался на кухню, чтобы вскипятить чайник и проверить, не осталось ли немного ликера в бутылке, которую принес ему отец.

Вернувшись, он задумчиво сказал:

– Ночью вы мне приснились. Вы были прелестны, исполнены радости, потому что муж к вам вернулся, и вы ему все простили. Но наяву вы еще прекраснее. Голубое вам очень к лицу. Вам надо чаще носить голубое. Согласитесь ли вы подвести жирную черту под тем, что случилось позавчера? Мне ужасно стыдно. Ваша близость вскружила мне голову, и, похоже, я повел себя как насильник-плакса. Более двух месяцев не было у меня близости с женщиной. Но это никак не оправдывает свинство. Научите, как я могу загладить свою вину.