Для того чтобы снова завладеть вниманием, одна натянула на себя рыбацкий кожаный шлем с шипами и капризно воскликнула:

— Гай, Гай, мне идет? Если носить с резиновой мини-юбкой? И красным кожаным лифчиком? А, Гай?

Но Гай смотрел на Мерси, лишь краем глаза замечая покупательницу и умышленно не обращая на нее никакого внимания.

— Привет, Мерси, — сказал он. — Как дела?

— По-разному, — ответила она и повернулась ко мне. — Гай, это Хилари, ему очень нужна серая шляпа "May May" середины девяностых, у тебя не найдется такой?

Я пожал руку Гаю, и он оглядел меня с ног до головы.

— Она не подойдет к этому костюму, дружище.

— Мне она нужна для друга.

— Хорошо.

Он залез под прилавок и достал оттуда именно то, что, на мой взгляд, было надето на Порлоке.

— Ну вот, я купил это всего пару дней назад у какого-то типа из Средней Англии. Это ведь теперь коллекционные вещицы — эти "May May" середины девяностых. Она вам обойдется не меньше, чем в шестьдесят фунтов.

— Да брось, Гай! — сказала Мерси. — У него нет таких денег. Шестьдесят фунтов за шляпу!

На какое-то мгновение на лице Гая появилось выражение всепоглощающей ненависти.

— Я сделал все, что мог для вас… — начал было он. — Ладно, тридцать — это ровно столько, сколько я за нее отдал.

— Ты мой зайка, — сказала Мерси и, снова смяв несколько шляп, обняла его и лизнула в ухо. Я отдал ему тридцать фунтов, Мерси, прощаясь с Гаем, смяла еще несколько шляп, после чего взяла мою руку и мы выбрались из кишащей толпы женщин, которая тут же сомкнулась за нами.

У тех, кто вел военные действия в буше, вырабатывается инстинктивная реакция на недоброжелательный взгляд, и я чувствовал, что Гай смотрит нам вслед с закипающей яростью, что, в Свою очередь, доставляло мне несказанное удовольствие, потому что я уводил ее от него.

— Ты не говорил, что пишешь стихи, — сказала она.

— Да.

— А вчера вечером я прочитала одно из твоих стихотворений в антологии.

— Какое?

— "Кошачью пижаму".

— Разве можно считать себя поэтом, если не пишешь уже тридцать лет, — сказал я.

— Думаю, нет… если ты все это время занимался чем-то другим. Чем ты занимался?

— Ничем, — ответил я и испустил непроизвольный вздох, как надувной матрац, на который плюхнулся толстяк.

— Как это печально, — с искренней грустью промолвила она. — Так, значит, ты действительно ничего не написал за тридцать лет? И не собираешься снова вернуться к этому? А может, ты уже начал писать?

Мне почему-то не хотелось говорить об этом — в этот момент все это казалось далеким и бесконечно скучным. Кроме того, проявленное ею сочувствие отозвалось у меня дрожью в промежности, желаннее которой для меня ничего не было.

— Если не возражаешь, я бы предпочел не обсуждать это, — грустным голосом сказал я.

— Конечно, о чем речь, сняли. — Она задумалась. — Может, пойдем пообедаем?

— Конечно, — согласился я. — Куда?

— Не знаю… — Мы стояли на задворках, и ее охватил приступ нерешительности. — Может, ты не хочешь обедать, а хочешь вернуться домой…

Я чувствовал, что все начинает рушиться и, если я сейчас не найду места, чтобы пообедать, все закончится прямо здесь. Я принялся отчаянно оглядываться по сторонам и вдруг заметил знакомую дверь. Это был тот самый полуподвальный ресторанчик, куда много лет тому назад водил меня Блинк.

— А вот прекрасное местечко, — затараторил я. — Там вкусно кормят. — И прежде чем она успела возразить, я схватил ее за руку и повел вниз.

Первая мировая война там уже закончилась, и победа была одержана кенийскими азиатами.

Не успел я переступить порог, как меня окружили ароматы Найроби сорокасемилетней давности. Мы сели за простой сосновый стол, на котором уже стояли чашки и безупречно чистый стальной кувшин с водой, и молодой официант принес нам меню, зашитое в пластик.

— А что это за кухня? — спросила она.

— Азиатская кухня выходцев из Кении.

— Разве кенийцы не африканцы?

— Африканцы считают, что нет.

— Ты закажешь мне? Я вегетарианка — не ем ни рыбы, ни мяса.

— Уверен, что с этим никаких проблем не будет.

В кафе Рахмана в Найроби мои однополчане заказывали чудовищные блюда из жареной верблюжатины с древесной подливкой, вареные пудинги, состоявшие из самых разнообразных натуральных ядов, и жареное мясо с яичницей, которое воплощало собой воссоединение мамаши-крокодилихи со своим потомством. Я же демонстративно заказывал на суахили мого, также называемое кассавой, которое подавали с мандариновым соусом, карри с баклажанами, карахи карелу, тарку дал и мясо-гриль, чтобы проявить свой космополитизм. То же самое я заказал и теперь, снова на суахили, и мне снова было двадцать пять.

— Хочешь, я расскажу, чем я занималась вчера вечером? — спросила Мерси.

— Конечно.

* * *

Мерси закрыла свою лавку в шесть часов, забрала со стоянки свой стодвадцатипятикубовый мотороллер "пьяджо-велокораптор" и поехала в восточную часть Лондона, где спряталась у входа древнего магазина и начала наблюдать за домом напротив. Часа через полтора из дома вышел мужчина в сопровождении девушки лет двадцати пяти. Мужчина выглядел немногим старше, был крепок и хорош собой. Они остановились, чтобы поцеловаться, и мужчина запустил руку девушке под джинсы. Потом они обнялись и двинулись к машине, припаркованной на тротуаре. После чего сели в нее и уехали.

Мерси выждала еще пятнадцать минут, перешла улицу и открыла ключом входную дверь. Войдя в коридор, она свернула в квартиру на первом этаже и, не зажигая света, ощупью направилась в гостиную, которая была освещена оранжевыми отблесками уличного фонаря.

Гостиная была изысканно обставлена хромированной мебелью с кожаной обивкой, на стенах висели обрамленные афиши кинофильмов, и повсюду стояли шкафчики из мореного дерева, заставленные горами пластинок. На столе стоял проигрыватель с усилителем английского образца с единственной кнопкой переключения, стоивший, однако, несколько тысяч фунтов. Мерси налила в чайник воды на кухне, потом вернулась в гостиную и вылила ее на заднюю часть усилителя, затем открыла банку с консервированным грибным супом и вывалила его на проигрыватель. В шкафу в спальне висело несколько костюмов от Пола Смита; Мерси опорожнила в их карманы несколько банок с таитянскими овощами, а изнутри сбрызнула их диетической кока-колой. После этого она вышла из дома, села на мотороллер и поехала домой.

В одиннадцать вечера она сидела на диване, листая антологию поэзии XX века, когда раздался телефонный звонок. "Привет, Котенок", — произнес мужской голос. "Привет, папа, — ответила она. — Как дела?" — "Отвратительно! Твоя мачеха снова прорвалась в мою квартиру и испоганила все что могла!" — "А откуда ты знаешь, что это она?" — "А кто это еще может быть? У человека, который это сделал, был ключ, а это резко сокращает круг возможных кандидатов". — "Серьезно? А я думала, ключ от твоего дома есть у нескольких сотен женщин". — "Ну, ты преувеличиваешь". — "Да? Так что же она натворила?" — "Залила супом весь мой "Назуки″". — "Прискорбно". — "Ты же знаешь, Котенок, я только с тобой могу поговорить об этом". — "Да, сочувствую… Ну а как дела с этой новенькой, как ее зовут — Абрикосик?" — "Да, она замечательная. Мне кажется, она могла бы стать твоей новой мамой. И такая проказница, вчера вечером сделала мне минет в машине, пока я стоял у светофора". — "Bay…"— "Да, она великолепна. Мы собираемся в фетишистский ночной клуб, не хочешь присоединиться?" — "Нет, пожалуй, побуду дома". — "Уверена?" — "Да". — "Ну ладно. Тогда пока, Котенок". — "Пока, папа".