в студии Saturday Night Live на саундчеке, который обычно приходится на четверг. В этот день команда SNL выстраивает звук и разводит камеры. Сначала вы проверяете звук и репетируете, проигрывая каждую песню два или три раза, чтобы настроить сценические мониторы и добиться хорошего звука, затем вы перерываетесь на обед и возвращаетесь через час для разведения камер, когда режиссер репетирует с камерами, заранее определяя ракурсы и схемы движения для последующего живого выступления. Обычно это простое дело, всего несколько дублей — и готово, ведь у них за плечами десятилетия опыта.

Но после первого дубля на репетиции с камерами режиссер подошел к моей огромной ударной установке и сказал: «Мммм, Дэйв… нельзя ли подвинуть эту стойку на несколько дюймов влево? Нам не видно твое лицо». Испуганный и смущенный перед этими людьми, я не знал, что ответить. Я не хотел раскачивать лодку, ведь был всего лишь скромным гостем, так какого хрена они вообще хотели видеть меня? Это шоу Тома Петти! Я посмотрел на Тома в поисках совета, и выражение его лица говорило: «Не позволяй им говорить тебе, что делать, малыш. Стой на своем», — поэтому нервно ответил: «Мммм… нет, я бы не хотел ничего двигать». Через несколько секунд появился рабочий сцены с микрофоном меньшего размера для барабанов, надеясь, что это позволит камерам лучше меня видеть. Мы еще раз прогнали песню, и снова появился режиссер, но на этот раз он подошел к Тому: «Простите меня, мистер Петти, не могли бы вы переместиться всего на несколько футов вправо?» Какая дерзость! У чувака точно были яйца. В тот момент можно было бы услышать, как на эту легендарную сцену падает булавка. На сцену, с которой Том был, безусловно, знаком, выступая здесь четыре раза до этого. «Нет, чувак, мы работали весь день, чтобы все звучало хорошо, и наконец-то все звучит хорошо. Если ты что-нибудь сдвинешь, это все испортит». Режиссер умолял и умолял, пока Том наконец не поднял руки и не смягчился, сказав: «Хорошо. Но я говорю тебе, это все испортит…»

Они переместили мониторы и микрофон Тома на несколько футов вправо, и мы начали следующий дубль. Когда Том подошел к микрофону, чтобы спеть первую строчку, раздался пронзительный визг, настолько громкий, что все мы сразу же перестали играть и заткнули уши. «Черт… — подумал я. — Сейчас начнется».

Том был зол, но так, как мог быть зол только Том Петти. Он ни на минуту не потерял хладнокровия, он просто посмотрел на режиссера и сказал: «Ты. Подойди сюда». Бедный парень пошел на сцену, зная, что, возможно, совершил ошибку, стоящую ему карьеры. Со своим характерным южным акцентом Том сказал: «Что я тебе говорил?» Режиссер извинился и сказал, что немедленно вернет оборудование в исходное положение, но Том продолжил: «Нет, я хочу, чтобы ты повторил мне то, что я тебе только что сказал». Режиссер повторил предупреждение Тома слово в слово, на что Том сказал: «Верно, теперь верни все на место». Для меня это не звучало как выговор или унижение — это был человек, который всю свою жизнь боролся за то, во что верил, сталкиваясь с бесчисленными проблемами и всей этой деморализующей херней музыкальной индустрии, и который теперь давал миру понять, что с ним шутки плохи. Я был горд быть его барабанщиком в тот момент — не парнем из Nirvana, а барабанщиком Тома Петти. И теперь я еще больше зауважал этого парня.

Шоу прошло отлично. Мы отыграли обе песни с нужным грувом и интенсивностью, и за те короткие полторы недели нашего знакомства я начал чувствовать себя на удивление комфортно в непринужденной атмосфере группы, чего даже близко не ощущал за три с половиной года в Nirvana. Дисфункциональность группы определенно поспособствовала тому шуму, что возник вокруг нее, но чувство семьи и общности в лагере Heartbreakers показалось намного более здоровым и менее хаотичным. Это именно то, что мне нужно, чтобы залечить прошлые травмы, и это послужило отличным напоминанием о том, что музыка — действительно праздник и радость жизни. Я подумал, что этот разовый опыт будет для меня очень полезным, чтобы снова встать на ноги.

А потом Том спросил, не хочу ли я сделать это снова.

Это все меняло. Неожиданный поворот судьбы, одновременно и обрадовавший, и запутавший меня. Как я мог отказаться от такой возможности? Никогда в самых смелых мечтах я не думал, что достоин такого предложения, но чертовски приятно его получить. Когда мы стояли в узком коридоре у крошечной гримерки после выступления, Том попросил меня подумать об этом, и я от всей души поблагодарил его, все еще пораженный самим фактом того, что разговариваю с человеком, написавшим классическую «Runnin’ Down a Dream» — песню о том, как идти по извилистому жизненному пути со всеми его перипетиями и поворотами, никогда не зная, куда он может вас привести.

Я вернулся домой и забрал сотню кассет, аккуратно уложенных в картонную коробку, которую загрузил в багажник, как если бы впервые привозил домой новорожденного из больницы. Неужели мое сердце осталось в Нью-Йорке, с Томом Петти? Или оно где-то в этой картонной коробке, полной новеньких кассет?

Я БЫЛ НА РАСПУТЬЕ.

Чувство, испытанное с Heartbreakers, было таким приятным, таким утешительным, таким необходимым в тот момент, но в глубине души я знал, что никогда не стану полноправным членом Heartbreakers. Их связывала десятилетняя история, и, какими бы милыми и гостеприимными они ни были, я навсегда останусь «тем парнем из Nirvana», чем определенно гордился, но вместе с этим званием шел очень тяжелый багаж.

Я любил музыку Тома и с удовольствием играл бы его песни каждый вечер, но… они не были моими. Мы еще раз поговорили по телефону, и Том рассказал, что их гастроли проходят с большим комфортом. У меня был бы собственный автобус, а расписание было бы очень расслабленным — не те изнурительные поездки в фургонах, к которым я привык. Все это звучало идеально. Слишком идеально. Мне было двадцать пять лет, и я все еще был голоден и не был готов расслабиться до такой степени, приняв эту гарантированную стабильность. У меня все еще была та подростковая энергия, тянущая к неизведанному, даже