Не знаю, был ли бал при дворе, и мне неизвестно, танцевал ли герцог с г-жой Дюшатель, но в один прекрасный день Паскье пришел ко мне с сообщением, что господин герцог де Монпансье ждет меня в Тюильри.

Я сел в карету Паскье и отправился к господину герцогу де Монпансье.

— Ну вот, — едва увидев меня, сказал он, — вы получили привилегию; остается только узнать у вас, на чье имя выдать разрешение.

— Господина Остена, — ответил я.

Герцог де Монпансье записал имя г-на Остена, затем спросил меня, где будет устроен театр, какую пьесу сыграют в нем первой и какое направление я намерен ему дать. Я ответил, что место уже выбрано: это старинный особняк Фулон; пьесой, которой откроется театр, вероятно, будет «Королева Марго»; что же касается его направления, то я собираюсь превратить его в огромную книгу, в которой каждый вечер публика сможет прочесть одну из страниц нашей истории.

Разрешение было выдано на имя г-на Остена; особняк Фулон куплен; Исторический театр был создан и открылся, если память мне не изменяет, через месяц после моего возвращения из Испании и Африки, «Королевой Марго», как я и обещал господину герцогу де Монпансье.

Открытие Исторического театра, репетиции, представления, последствия этих представлений почти на два месяца задержали меня в Париже.

Я предупредил Мишеля о своем возвращении в Сен-Жермен накануне.

Мишель ждал меня в начале подъема к Марли.

— Сударь, — сказал он, как только я подошел достаточно близко, чтобы его услышать, — у нас произошли два больших события.

— Каких, Мишель?

— Прежде всего, задняя лапа Причарда попала в западню, и этот безумец, вместо того чтобы там оставаться, как сделал бы всякий другой пес, перегрыз себе лапу, сударь, и приковылял домой на трех.

— И несчастное животное умерло от этого?

— Как бы не так, сударь! Разве меня там не было?

— Что же вы с ним сделали, Мишель?

— Я аккуратно отрезал ему лапу в суставе садовым ножом; я зашил ему кожу, и следов никаких не осталось. Да вот и он, нигедяй, учуял вас и явился.

В самом деле, Причард прибежал на трех лапах, причем с такой скоростью, что, как и говорил Мишель, незаметно было отсутствие четвертой.

Встреча Причарда со мной, как вы сами понимаете, была волнующей для той и другой стороны. Я очень жалел несчастное животное.

— Зато, сударь, он не будет так убегать в сторону во время охоты, — сказал мне Мишель.

— А вторая новость, Мишель? Вы сказали, что у вас для меня их две.

— Вторая новость, сударь, — Югурта больше не Югурта.

— Но почему?

— Потому что его зовут Диоген.

— С какой стати?

— Взгляните, сударь.

Мы вошли в ясеневую аллею, тянувшуюся ко входу в дом; слева от дороги в огромной бочке, у которой Мишель вышиб дно, отдыхал гриф.

— А, понимаю, — сказал я, — поскольку у него есть бочка…

— Вот именно, — ответил Мишель, — раз у него есть бочка, он больше не может зваться Югуртой, он должен именоваться Диогеном.

Я восхитился хирургическим умением и исторической образованностью Мишеля, как за год до того пришел в восторг от его познаний в естественных науках.

Прошел год, в течение которого в Историческом театре последовательно сыграли уже упоминавшуюся «Королеву Марго», «Интригу и любовь», «Жирондистов» и «Монте-Кристо» (в два вечера). Вы, может быть, помните знаменитую песню жирондистов «За родину умрем»; в день, когда ее исполнили впервые, я сказал дирижеру:

— Подумать только, милый мой Варне, ведь следующая революция будет происходить под этот мотив.

Революция 1848 года была исполнена под мотив, который я назвал.

Видя, как побеждают принципы, на которых была основана вся моя жизнь, принимая лично в революции 1848 года почти такое же активное участие, как в революции 1830 года, я в то же время пережил большое горе.

С этим политическим переворотом пришли новые люди, которые были моими друзьями, но он унес других, тоже занимавших место в моей душе. Одно время я надеялся, что регентство перебросит мост между монархией и республикой. Но лавина революции неслась с бешеной скоростью; она увлекла за собой не только коронованного старца, не только четырех принцев, на которых он опирался, но еще и облаченную в траур мать с неразумным ребенком, не знавшим, что это за грозовой ветер, откуда он дует и куда уносит его.

В один миг во Франции все сорвалось со своих мест, и там, где семь веков возвышался трон Капетов, Валуа и Бурбонов, было так же пусто, как в сентябре пусто сжатое поле, где еще неделю назад поднимались колосья.

И тогда Франция издала вопль изумления, смешанного с отчаянием; она не понимала, что происходит, тщетно отыскивая взглядом то, что привыкла видеть; она позвала на помощь самых умных своих сыновей, сказав им: «Вот что сделал мой народ в минуту гнева; возможно, он зашел слишком далеко, но, в конце концов, что сделано, то сделано; на этом пустом месте, путающем меня своей пустотой, постройте что-нибудь, на что смогут опереться общество, благосостояние, мораль и религия».

Я был одним из тех, кто первым услышал этот зов Франции, и мне показалось, что я имею право причислить себя к умным людям, которых она звала на помощь.

Теперь оставалось решить, от какого департамента я буду избран.

Проще всего было обратиться в свой департамент, то есть в департамент Эна.

Но я покинул его в 1823 году и с тех пор редко там показывался, к тому же в один из моих приездов я устроил ту знаменитую, известную вам, если только вы прочли мои «Мемуары», Суасонскую экспедицию, во время которой меня едва не расстреляли.

Хотя я сражался за одно и то же дело как в 1830 году, так и в 1848-м, я опасался, что меня сочтут слишком ярым республиканцем для той республики, какой ее хотело видеть большинство избирателей, и я отказался от департамента Эна.

У меня оставался департамент Сена-и-Уаза, где я прожил уже четыре или пять лет; я даже занимал там высокий пост командира батальона национальной гвардии Сен-Жермена; но, поскольку за три дня революции 1848 года я успел приказать бить сбор и предложить моим семистам тридцати подчиненным следовать за мной в Париж, чтобы оказать вооруженную поддержку народу, жены, дети, отцы и матери моих семисот тридцати национальных гвардейцев, что составляло три тысячи человек, возмутились тем, с какой легкостью я подвергал опасности жизнь своих людей, и одна мысль о том, что я мог бы избираться от их города, исторгла у сен-жерменцев крик негодования; более того, они объединились в комитет и решили потребовать моей отставки с поста командующего батальоном национальной гвардии за то, что я так страшно запятнал себя в те три революционных дня.