— Тихо ты, — перешел на шепот Клейн. — Думаешь, я не понимаю, что вся эта история с медведями — сплошная информационная поганка? Но в армию все равно пойду. На работе отчет за девять месяцев. Как об этом подумаю, меня тошнить начинает. Реально, лучше на войну чем в офис. Да и попутешествовать хочется, мир посмотреть. А то сижу сиднем, ничего не вижу. Я так понимаю, эта война не последняя: после северной будет южная, потом западная и так далее, так что насмотрюсь красот. С оружием в руках путешествовать интереснее, чем по туристической визе. Больше увидеть можно. Знаешь, я только что таблицу окулиста наизусть выучил, чтобы не забраковали по зрению. Ну, все, заканчивай и выходи! Я уже всех врачей прошел, пойду, водки выпью с братьями по оружию.

Арсений переходил от одного врача к другому, высовывал язык, показывал зубы, давал себя скоблить, щипать и обмеривать. Все, о чем он думал в это время — предстоящий вечерний звонок Кузе. Чуть прикрыв глаза, чтобы тени в белых халатах стали еще более призрачными, он видел Кузю в серебряных туфельках и серую Лулу, слышал «Лачо Дывэс» и ни о чем не беспокоился.

— Вам плохо, Романов?

— Мне — хорошо, — обратившись к реальности, Арсений увидел глаза пожилого врача, раскладывающего на столе разноцветные карточки.

— Выберите три карточки, которые вам больше всего нравятся, — у психиатра была седая борода и внешность ветхозаветного патриарха.

— Мне они все вместе нравятся, — сказал Арсений. — Но по отдельности — ни одна.

— В самом деле? — улыбнулся патриарх. — И по какой причине?

— Я не пойду в армию. Потому что не хочу. И не хочу до такой степени, что сделаю все, чтобы там не оказаться.

— Что же именно вы сделаете?

— Все. И вам, как психиатру, который меня обследует, лучше признать меня негодным к службе. Потому что если вы так не сделаете, я очень постараюсь, чтобы доказать свою негодность. Тогда вас накажут, — Арсений говорил спокойно и твердо. — Прошу мне поверить. Нужны доказательства? — Арсений встал.

— Нет, не нужны, — спокойно сказал врач, с интересом глядя на Романова. Я вам верю. Но не имею права признать кого-либо негодными. Это может сделать только психиатрическая экспертиза. Я дам направление. Только учтите: в случае положительного диагноза вас больше не возьмут ни на одну приличную работу.

— Я не собираюсь работать на приличной работе. Если мне сейчас дадут мобилизационный листок, — Романов с подозрением глядел на документы, — я дам в морду командиру. Пусть меня расстреляют; но форму я не надену.

— И водительские права вам не выдадут, — это патриарх говорил, уже заполняя бумаги.

Выйдя из двери с красным крестом, Арсений огляделся. Очередь заметно поубавилась, зато толпа с водкой и гитарами была разделена теперь на равные группы человек по пятьдесят, между которыми сновали офицеры. Уже никто не пел, родителей осталось мало, хотя музыка из репродукторов все еще играла что-то бодрое.

— Постой здесь пару минут, сейчас машина будет, и поедем, — сказал Романову сопровождающий сержант и угостил его сигаретой.

— Арсений, тебя не остригли? — рядом оказался бодрый Клейн. Его череп сверкал на солнце. — Я в магазин сбегал — за водкой, сигаретами и книгой в поезд. Вообще-то, выходить уже нельзя, но за деньги все можно. Если осторожно, — Клейн только сейчас заметил рядом сержанта и резко сменил тему разговора. — Вот, смотри — вышли все книги о Толстом, если по одной в день читать — как раз на три дня.

Клейн показал три книги со сверкающими обложками, где был изображен герой модных бестселлеров по кличке Толстый. На первой, которая называлась «Война Толстого», супермен спокойно смотрел на вертящуюся по биллиардному столу осколочную гранату; обложка второй представляла собой коллаж из жизни ночного клуба, увенчанный заглавием «Мир Толстого»; а третья книга, где Толстый в монашеском облачении держал блестящий пистолет с глушителем, именовалась «Воскресение Толстого».

— Это, ясное дело, не интеллектуальное чтение, — сказал Клейн, — но для армии в самый раз: там умных не любят.

— Стань в строй, воин! — строго сказал сержант, — Болтаешь здесь.

Одновременно с его словами музыка в репродукторах закончилась, и после шипения послышался надтреснутый голос: «Внимание, призывникам построится в шеренгу по три! Остальных просим покинуть территорию!»

— Ну, не поминай лихом. Поехал я на белых медведей смотреть!

Клейн пожал руку Романову и побежал в строй. По пути он вильнул в сторону, сделал крюк метров в десять и оказался рядом с группой провожающих родителей, среди которых выделялась осанкой, крупным носом и общей невозмутимостью барышня в форме лейтенанта милиции. Не останавливаясь, Клейн с размаху шлепнул ее по заду, обтянутому серой форменной юбкой, и через несколько секунд уже занял место на правом фланге. Рядом с Клейном стоял сияющий от счастья Вилкин.

— Пойдем, симулянт, — сержант слегка толкнул Арсения в спину. — Лечиться будем.

Твоя вера с тобой пока ты с ней спишь,

Ты встретил ее на одной из крыш.

В тот миг ты понял истину простую —

Что в ожидании борща

Встретишь свой последний час

Если станешь петь ей в губы — Аллилуйя!

(Leonard Cohen, «Halleluya»)

Над жильцами старинного дома по Варсонофьевскому переулку нависла тень печальных перемен. И хотя единственным симптомом было отсутствие комиссий и угрожающих звонков, Мила понимала, что наступившее затишье не к добру. Сообщив об этом угрюмому Краснову, смывавшему с рук кирпичную пыль, она прошлась по этажам и велела жильцам собирать вещи. Вернувшись к себе, Мила села пить чай.

Мир полон выброшенных вещей.

— Знаешь дорогая, — сказал доцент, — Моя идея сработала. Клад нужно было искать в соответствии с шахматной теорией. В шахматах есть такое понятие — «тихий ход». То есть незаметный и на первый взгляд малоэффективный маневр, который впоследствии меняет расстановку сил и приводит партию к завершению.

— Ну и что?

— А то, что, применив метод ладейных окончаний, я проверил все камины. И хотя я ничего не нашел, в клетке «аш-пять» увидел пустой тайник. Если бы это была шахматная доска, после этого хода белые получили бы преимущество. Кто-то нашел клад раньше нас.

— Теперь все равно, — сказала Мила. — Давай укладывать вещи, чует мое сердце — закончилась наша жизнь в этом доме.

Милино настроение передалось остальным жильцам. Не пошел за пивом детский писатель Журавлев. Разложив по бархатной тряпице сверкающие инструменты, бездумно царапал стол своим лучшим резцом миниатюрист Барбакару. Режиссер сообщил группе, что на неопределенный срок возвращается в горы, а украинские строители стали собирать нехитрые пожитки. Только Ниточка и Пипеточка были в силу своего юного возраста веселы и беззаботны, однако сегодня это никого не умиляло.