За меня не беспокойся, я всегда, постоянно думаю о тебе, я в любой обстановке предельно осторожен, теперь я испытал себя, слава богу, нет у меня того страха, который иногда видишь на лицах (!)…

2.12.84.

…Дежурство спокойное, только вот сейчас поступил солдат с переломом челюсти — это самая распространенная мирная травма, следствие выяснения отношений…

3.5.85.

…Принял трех тяжелых раненых — все ранения в череп…

7.5.85.

…все время обсуждался вопрос о высоте ампутации нижних конечностей при минновзрывной травме. Все дело втом, что ударная волна распространяется вверх по кости с разрушением тканей, обрывом сосудов, прилегающих к кости. Весь вопрос состоит в том, чтобы определить уровень здоровых тканей, где проводить ампутацию. Вроде бы простой вопрос — надо определить, где живые ткани, а где уже мертвые. По настоящее время нет доступной методики в определении здоровых тканей в первые часы после травмы. А хирургам, с одной стороны, хочется оставить побольше конечности, а с другой — чтобы рана заживала без нагноения, а для этого и нужно оперировать в пределах здоровых тканей.

Ты извини меня за эти рассуждения, вряд ли тебе это интересно читать…»

Пусть читателя не вводит в заблуждение умиротворяюще-повествовательный стиль этих писем. Во-первых, Виктор Кузнецов был профессионалом своего дела и прежде всего старался анализировать свою работу. А во-вторых, письма адресовались его жене, которую не хотелось заставлять лишний раз волноваться. Отсюда и сдержанность при описании ратного труда.

Но здесь самое время вспомнить сцену в госпитале в Чечне: «Типичный подрыв на противопехотной мине… Человек на секунду приходит в сознание и издает душераздирающий звериный крик, от которого мурашки бегут по коже и ноет сердце…»

И сразу как-то по-новому воспринимаются все эти многочисленные «поступил солдат, наступил на мину, ему оторвало стопу и руку, вид очень непривлекательный», «вчера одному ампутировали ногу и руки, и повреждения глаз, а другому ногу», «делали ампутации нижних конечностей на уровне верхних третей, лапаротомию с ушиванием ран печени и желудка, зашили и обработали раны на шее и кистях рук, — и все это у одного человека», «перелом основания черепа», «все ранения в череп» и так далее.

В. Кузнецов прав, когда говорит: «Мы, врачи, видим самую неприглядную сторону войны…»

В этом вопросе с врачами могут соперничать разве что палачи карательных отрядов и расстрельные команды.

Еще одной трагедией для раненых являлось то, что после выздоровления они направлялись в другие части и попадали в новый коллектив. По крайней мере так было в Красной Армии.

Шестидесятичетырехлетний воюющий казак Парамон Самсонович Куркин сетовал: «Почему после ранения казаки не возвращаются в свои части? Теряется наша увязка, наша дружба, наша братская любовь, когда я знаю командира и он меня.

Помню, идем через перевал, встречаем на перевале вернувшегося после ранения любимого лейтенанта своего, Зайцева, казака. А он везет на ишаках груз — обозом командует — и сам плачет. И не уйти сил нет, и уйти с обоза самовольно — за дезертира будешь. Он в обозе, а нам вместо этого, бывало, присылали таких, что и конского хвоста не видели. А ведь когда возвращается кто обратно — после ранения в свою часть, какой восторг и у него, что еще повоюет, рану отквитает, и у всех, кто его снова увидит! А то у нас так: то одного, то другого ветретишь на дороге. Один в пехоту попал, другой в обоз. А нужно людям маршрут давать — из госпиталя в свою часть. Ну вот оторви ты меня от коня, я в пехоте и кушать не буду…»

К. Симонов так прокомментировал эти слова старого солдата: «Перечитываю сейчас это и вспоминаю, сколько же раз за войну мне приходилось слышать горькие сетования на то, что раненые после госпиталей не попадают обратно в свои части! В гвардейские еще с грехом пополам, а в остальные только если уж как-то особенно повезет!

При огромных наших пространствах и огромных расстояниях от тыловых госпиталей до разных участков фронта решить эту проблему было неимоверно трудно. Этого забывать не приходится. Но невозможно забыть и того, с какой душевной болью думали и говорили фронтовики о невозможности после ранения вернуться в свою часть».

Кстати, в германской армии вплоть до последних месяцев войны, выписанные из госпиталей солдаты возвращались к своим старым товарищам, что обеспечивало высокую спайку личного состава подразделений.

Это уже в финале, при полной неразберихе и параличе транспорта, из выздоровевших раненых стали наспех сколачивать роты и батальоны и бросать их в бой.

В главе, посвященной боевым травмам, нельзя обойти стороной ранения, полученные в результате взрывов, и контузии, вызванные взрывной волной.

Благодаря голливудским боевикам у многих людей (особенно у подростков) сложилось мнение, что взрыв — это не так уж и опасно. От него якобы можно убежать. Спрятаться за столом или автомобилем. Нырнуть под воду.

Нередко в кино можно увидеть кадры, как герой в последнюю секунду прыгает в сторону от взрыва и, подхваченный воздушным потоком, делает сальто, после чего, как ни в чем не бывало, отряхивается от пыли и продолжает заниматься своими делами. Появляется ощущение, что главное во взрыве — это киношные клубы пламени, которые никоим образом не должны задеть человека. Задели — значит погиб, удалось увернуться — уцелел. Как при игре в догонялки.

Но в документальной хронике отчетливо видно, что даже при относительно далеком взрыве камера начинает «плясать» в руках оператора. Что же происходит там, на сто — двести метров ближе к эпицентру!

После изобретения пороха процент убитых и раненых взрывом солдат стал стремительно возрастать. Взрыв ранит всех: разлетающимися осколками, камнями, кирпичной крошкой, комьями земли, щепками…

Кажется необычайно глупым получить в бою щепку от оконной рамы в живот и скончаться после двух недель страшных мучений от гнойного перитонита. Но это тоже боевая рана.

И какая смерть на войне не глупая?

Сила взрыва бывает поистине фантастической. Она опрокидывает многотонные танки, выворачивает из земли железобетонные доты, скручивает в спираль железнодорожное полотно. Невозможно представить, что при этом происходит с хрупким, податливым человеческим телом. Оно в буквальном смысле превращается в кровавый фарш.

В последние годы довольно часто можно слышать, что страшные разрушения в результате терактов были вызваны взрывными устройствами эквивалентными 500 г тротила, или 2 кг тротила, или 300 кг тротила…

Какой же силы бывает взрыв полуторатонной авиабомбы! Трехтонной. Пятитонной.

Англо-американская авиация во Второй мировой войне для разрушения баз германских подводных лодок, скрытых в скалистых гротах, применяла десятитонные авиабомбы.

Прежде всего надо знать, как оценивают влияние взрыва на человека военные врачи. За сухими строчками медицинской науки, классификаций взрывов и травм предстает безобразная, тошнотворная картина войны.