А ведь речь шла всего-навсего о маленькой РГ размером с лимон.

Помню, нас учили ложиться при условных бомбежке и артобстреле, а тем паче при нанесении противником ядерного удара: «Вспышка прямо!»

Взводные, а за ними и сержанты учебки, кривя рты и матерясь, орали: «Упал! К земле прижался крепче, чем к любимой девушке! Носки врозь, пятки вместе! Плечами, грудью, животом, бедрами прижался, солдатик!» На наивный вопрос новобранцев: «Зачем же так прижиматься? Ведь ее, землю, при взрыве небось тряхнет, окаянную!» — ответ следовал незамедлительно, по-военному грубоватый и лаконичный: «Чтоб тебе, дуболому, яйца не оторвало!»

Тогда мы смеялись.

Но с годами, глядя на документальные съемки, на сорванную взрывной волной с тел одежду, на оторванные конечности, на перевернутые машины и распыленные постройки, я понял, что мои военные наставники были не так уж далеки от истины. Ведь если между залегшим солдатом и землей окажется хотя бы маленький зазор, то взрывная волна ворвется в него, поднимет человека, как на воздушной подушке, подцепит исполинской невидимой лопатой, отшвырнет и шлепнет так, что потом хирурги долго будут чесать в затылках, не зная с чего начать собирать изломанное тело.

Говорят, что я в своих книгах незаслуженно обхожу молчанием моряков. Мало уделяю внимания военно-морскому флоту.

Согласен. Исправляю это упущение. Тем более что именно на флоте основное поражение наносится артиллерийским огнем, а следовательно, взрывами.

О специфике подобных ранений, о действиях матросов в бою и о труде судовых врачей я предлагаю поразмышлять, используя выдержки из книги уже упоминавшегося мной участника Второй мировой А. Маклина «Крейсер «Улисс» и книги А. Новикова-Прибоя «Цусима». Сам Новиков-Прибой проходил службу в должности баталера на броненосце «Орел» 2-й Тихоокеанской эскадры, сражался в Цусимском бою во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. и с документальной точностью воспроизвел в своей книге все, чему он являлся свидетелем.

«Внизу, на операционном пункте было тихо. Ярко горели электрические лампочки. Нарядившись в белые халаты, торжественно, точно на смотру, стояли врачи, фельдшера, санитары, ожидая жертв войны…

И хотя давно все было приготовлено для приема раненых, он [старший врач Макаров] привычным взором окидывал свое владение: шкафы со стеклянными полками, большие и малые банки, бутылки и пузыречки с разными лекарствами и растворами, раскрытые никелированные коробки со стерилизованным перевязочным материалом, набор хирургических инструментов. Все было на месте: морфий, камфара, эфир, валерианка, нашатырный спирт, мазь от ожогов, раствор соды, йодоформ, хлороформ, иглы с шелком, положенные в раствор карболовой кислоты, волосяные кисточки, горячая вода, тазы с мылом и щеткой для мытья рук, эмалированные сточные ведра, — как будто все эти предметы выставлены для продажи и вот-вот нахлынут покупатели. Люди молчали, но у всех, несмотря на разницу в выражении лиц, в глубине души было одно и то же — напряженное ожидание чего-то страшного. Однако ничего страшного не было. Отсвечивая электричеством, блестели эмалевой белизной стены и потолок помещения. Слева, если взглянуть от двери, стоял операционный стол, накрытый чистой простыней. Я смотрел на него и думал, кто будет корчиться на нем в болезненных судорогах? В чье тело будут вонзаться эти сверкающие хирургические инструменты?

Освежая воздух, гудели около борта вдувные и вытяжные вентиляторы, гудели настойчиво и монотонно, словно шмели.

Мы почувствовали, что в броненосец попали снаряды — один, другой. Все переглянулись. Но раненые не появлялись. Что же это значило? Я заметил и у себя и у других постепенное исчезновение страха. Люди начали обмениваться незначительными фразами и улыбаться друг другу. Не верилось, что наверху шло настоящее сражение. Казалось, что мы участвуем лишь в маневрах со стрельбой, которые через час благополучно закончатся, — так неоднократно бывало раньше. И все почему-то обрадовались, когда первым пришел на перевязку кок Воронин. По расписанию, он находился у трапа запасного адмиральского помещения и должен был помогать раненым спускаться вниз.

— Ну, что с тобой, голубчик? — ласково обратился к нему старший врач.

Кок по движению губ врача догадался, что его о чем-то спрашивают, и заорал в ответ:

— Я ничего не слышу, ваше высокоблагородие! Оглушило меня. Разорвался снаряд, и я полетел от одного борта к другому. Думал — аминь мне, а вот живой оказался.

Все с любопытством потянулись к нему, а он, подняв руку, показывал лишь один палец с небольшой царапиной.

Воронин, получив медицинскую помощь, ушел на свое место. Такое ничтожное поранение как-то не вязалось с громовыми выстрелами тяжелой артиллерии. И в операционном пункте, не зная о ходе сражения, люди повеселели ещё больше. Японцы уже не казались такими грозными, как мы о них думали раньше, а наш корабль достаточно был защищен броней, чтобы сохранить свою живучесть и сберечь от гибели девятьсот человек.

Но скоро начали появляться раненые, сразу по нескольку человек. Одних доставляли на носилках, другие приходили или приползали сами. В большинстве своем это были строевые офицеры, квартирмейстеры, комендоры, орудийная прислуга, дальномерщики, сигнальщики, барабанщики — все те, кто находился на верхних частях корабля. Передо мной прошел ряд знакомых лиц. Вот прибежал матрос Суворов с мелкими осколками в спине и правой ноге, с кровавой раной в предплечье и ступне…

Сигнальщик Куценко, явившись, сморщил лицо, как будто собирался чихнуть, — у него была прошиблена переносица. Матрос Карнизов, показывая врачу разорванный пах, оскалил зубы и странно задергал головой, на которой виднелась борозда, словно проведенная медвежьим когтем. У барабанщика квартирмейстера Волкова одно плечо с раздробленной ключицей опустилось ниже другого и беспомощно повисла рука. Дальномерщик Захваткин, согнувшись, закрыл руками лицо, — у него один глаз был поврежден, а другой вытек. Нетерпеливо шаркал ногой комендор Толбенников. Ему ожгло голову, плечи и руки. Носильщики то и дело доставляли раненых с распоротыми животами, с переломанными костями, с пробитыми черепами. Некоторые настолько обгорели, что нельзя было их узнать, и все они, облизанные огненными языками, теперь жаловались, дрожа, как в лихорадке:

— Холодно… Зябко…

Раненых, получивших временную медицинскую помощь, укладывали тут же, на палубе, на разложенные матрацы…

Как морская война отличается от сухопутной, так и медицинская помощь раненым на корабле имеет свои особенности. Прежде всего об эвакуации пострадавших не может быть и речи. Им придется оставаться здесь до прибытия судна в свой или чужой порт. Броненосец, пока не потерял способности управляться, не может выйти из боевой колонны для передачи раненых. Этим самым он только нарушил бы общий строй эскадры и ослабил бы на некоторое время ее силу. К нему во время боя не может приблизиться и госпитальное судно для снятия людей, выбывших из строя, потому что оно рискует от одного снаряда пойти ко дну со всем своим населением. Значит, здесь, в этом помещении, и раненые, и медицинский персонал, и все остальные люди одинаково разделяют судьбу своего корабля. Была разница и в самом характере нанесенных ран. У нас в отличие от сухопутного боя не дырявили людей винтовочными пулями, не рубили шашками, не прокалывали штыками, не мяли лошадиными копытами. Если на суше страдали лишь частично от артиллерийского огня, то на корабле подвергались увечью исключительно от разрывающихся снарядов. Поэтому к нам обращались люди за медицинской помощью с ожогами или с такими ранами, которые причинялись осколками с острыми, режущими краями, нарушающими целость тканей на большом пространстве. Затем в сухопутном сражении даже на передовых перевязочных пунктах, медицинский персонал, занимаясь своим делом, не испытывает тех неудобств, какие достаются на долю судовых врачей. Там — надежная земля, здесь — качаются стены, уходит из-под ног палуба, а при крутом повороте судна появляется такой угрожающий крен, что холодеет на душе, и все это происходит с такой неожиданностью, какую нельзя предусмотреть.