Близился день премьеры, напряжение нарастало. До нас доходили слухи, будто в театр собирается вся местная интеллигенция. От желающих не было отбоя, администрация не успевала отвечать на звонки, артисты все сильнее мандражировали. Но больше всех волновался я. Ведь это был мой сценический дебют. Когда наступил торжественный вечер, я уселся — проявив излишнюю, как оказалось позже, скромность — среди публики. Не сомневался, что по окончании спектакля кто-нибудь вызовет меня на сцену и я буду кланяться под крики «браво», утопая в цветах среди прекрасных поклонниц. Но я недооценил авторскую ментальность. Каждый из авторов представления жаждет быть первым, а если это не удается, то с крепя сердце готов разделить успех с каким-то одним партнером, ну, может, с двумя, в крайнем случае с тремя, но — упаси господи — уж никак не с четырьмя! Так что если один из авторов уселся в зрительном зале и не позаботился о том, чтобы самолично появиться на сцене, — тем лучше для остальных.

А успех был воистину огромный. И гремели аплодисменты, и прекрасные женщины обступили авторов — но, увы, все это без меня. С тяжелым и горьким чувством я уехал в Краков.

В Кракове, как только я сошел с поезда, в голову мне пришла прекрасная мысль: напишу-ка я пьесу, все равно какую, и буду пожинать лавры сам. Правда, на ту пору ни одной пьесы я не написал, но был у меня замысел, который не годился для рассказа, зато для пьесы подходил в самый раз. И я решил приступить к делу.

Я поехал в Собешув, в не существующий уже нынче пансионат. Я всегда любил Воссоединенные земли, поскольку все там немецкое и можно воображать, будто ты за границей. Местность была довольно гористая и лесистая, пансионат располагался в парке, отдыхающих мало — точно не помню сколько, ибо писал, как в трансе, шесть дней и ночей, пока не вывел слово «Конец». Мой рекорд в сочинении пьес.

Завершив работу над пьесой (она называлась «Полиция»), я почувствовал облегчение и одновременно радикальную перемену. Хотя это была комедия, я впервые ощутил себя настоящим писателем и с тех пор никогда в этом не сомневался. Результат превзошел все ожидания и принес мне много радости. Театр в Польше был тогда важнейшим из искусств — причина крылась, прежде всего, в его массовости и в умении обходить цензурные ограничения. Обладая необходимыми способностями творить для театра и наивно веруя, что эти способности будут сохраняться вечно, я чувствовал себя властелином Вселенной.

Вернувшись в Краков, я переписал текст и занялся его распространением. Я понимал, что пьеса — свежая, новаторская и заслуживает немедленной постановки. Отнес ее в Старый театр и стал ждать восторженного ответа.

Между тем ответ пришел не сразу. Директор театра, с которым меня связывало отдаленное знакомство — в Кракове все как-то знают друг друга, — собственноручно написал, что пьеса, в общем, неплоха, но не лишена недостатков, и, чтобы эти недостатки исправить, он предлагает мне встретиться. Выправленная по его советам пьеса будет подписана этим директором и мной — и поставлена в его театре.

Прочитав все это, я не мог удержаться от смеха, но одновременно испытал настоящий триумф. Не ответив на письмо, я послал «Полицию» в Варшаву, Адаму Тарну, недавно назначенному редактором журнала «Диалог». Немедленно пришла телеграмма примерно такого содержания: «Пьеса отличная. Предлагаю Драматический театр в Варшаве. Прошу приехать оговорить условия».

Пьесу я завершил в марте. Театральный сезон продолжается до конца июня, после чего театры приостанавливают работу до 1 сентября. Значит, премьера должна состояться не позднее конца июня, но для «проката» спектакля останется мало времени. Вскоре я начал догадываться, с чем была связана поспешность Адама Тарна: продолжающаяся два года «оттепель» шла к концу.

Я не мог удержаться от злой шутки: отослал недействительный уже билет на поезд Збышеку Цибульскому на Мазуры. Збышек организовал там лагерь для группы «Бим-Бом» и разрабатывал очередную программу. Я считал, что — как тогда говорили по-русски — Збышек «намек понял».

В конце июня я снова отправился в Варшаву — на премьеру. Каждому неврастенику, который постоянно терзается по поводу своей горькой судьбы, советую написать пьесу и поставить ее в театре. Драматический театр в Варшаве, помещающийся во Дворце культуры и науки, не видел человека более счастливого, чем я. Зрители сползали с кресел от смеха и ежеминутно аплодировали. С каждым антрактом возбуждение росло, и в конце третьего акта, когда сержант произнес последнюю фразу: «Да здравствует свобода!», повисла тишина, а потом ее обрушил единодушный и долго не прекращавшийся шквал аплодисментов. Меня вызвали на сцену, я кланялся вместе с актерами бессчетное количество раз, давал интервью за кулисами, и Свидерский — режиссер спектакля — вывел меня через боковой выход, чтобы уберечь от толпы неожиданных почитателей, которые два часа назад знать не знали о моем существовании. Все, что было для меня самым важным, произошло.

Как я и надеялся, эта история — или, если угодно, скачок в развитии моей личности — закрепила за мной репутацию общепольского, а не только краковского писателя. И значительно способствовала моей популярности. Участились предложения перебраться в Варшаву. Но, хотя в Кракове меня все больше угнетали мои жилищные условия, я сопротивлялся соблазну. И даже мое окно, из которого был виден курган Костюшко, оставалось мне дорого. Так что я мирился с отсутствием ванны и ходил в мужскую баню.

Но перелом в моей жизни все же вскоре произошел. Именно когда я меньше всего этого ожидал.

Посланцем судьбы на этот раз явился Ян Щепанский — заядлый путешественник с той поры, как оттепель приоткрыла границы. Вернувшись из Гарвардской «Summer School»[126], он рекомендовал профессору Генри Киссинджеру, который эту школу опекал, на следующий год — меня. «Summer School» функционировала каждое лето, в июле и августе. Участником мог стать любой, не достигший тридцати лет, но уже проявивший себя в политике, экономике или искусстве. Из какой он страны, совершенно неважно. Я отвечал этим условиям. Чтобы получить паспорт, тем более для поездки в Соединенные Штаты, необходимо было начать действовать немедленно. Написать заявление, собрать кучу бумаг, набраться терпения и — ждать.

Я покинул Польшу в конце июня 1959 года. Из Варшавы прилетел в Лондон, провел ночь в гостинице и оттуда поездом отправился в Плимут — последний порт на Ла-Манше, откуда большие пароходы отплывали в Америку.

Пароход, на который я попал, назывался «United States». Пароход был вполне современным, тем не менее, после нашего рейса он простоял в порту много лет. Позже я прочитал, что из него сделали туристический лайнер — начиналась эра реактивных самолетов.

Заняв свое место в каюте, я с большим интересом ждал будущих попутчиков. Вскоре почти одновременно появились оба. Один — швед, другой — турок. Швед, как и положено шведу, — длинный худой лысеющий блондин с высоким выпуклым лбом. А вот турок я раньше никогда не видел, так что сравнивать было не с кем. Запомнились волосы ежиком, круглое лицо и аккуратно подстриженные усы. При ближайшем знакомстве турок оказался человеком добродушным, с чувством юмора. Швед — профессор университета — сотрудничал с крупной газетой «Svenska Dagbladet». Турок — юрист в каком-то маленьком (а может, и большом) городе в турецкой глубинке. Одним из условий для кандидата было знание английского языка, так что оба говорили по-английски.