Пребывание в Кьявари едва не закончилось для меня плохо. Радушный Бенедетто Ресио предоставил мне маленькую комнату, где я мог ночевать. Там стояла кровать, остальное пространство было заполнено архитектурными чертежами и проектами. Я принял предложение с благодарностью, оно избавляло меня от необходимости терпеть дурацкие замечания графини Марковальди. Кроме того, в моем распоряжении была вся квартира. Однажды днем я пошел в ванную, чтобы побриться и искупаться. Пустил воду, открыл газ и начал бриться. Уже во время бритья почувствовал себя как-то странно. Разделся, влез в ванну, и тут мне стало по-настоящему плохо. Меня одолевала сонливость. Я посмотрел в окно. Во дворе, шестью этажами ниже, играли дети и еще слышался металлический лязг — там находилась мастерская по ремонту машин. «Только и всего?» — подумал я и потерял сознание.

Очнулся я на полу, в другом конце ванной. Дверь — настежь. На мне была пижама, надетая задом наперед. Очевидно, я боролся с этой пижамой. Из ванны через край лилась вода, заливая пол. Но окно тоже оставалось открытым — это меня и спасло.

Потом я осмотрел ванную. Кисточку обнаружил вымытой. По-видимому, уже в полусознании я вымыл ее и положил на место. Так же бессознательно натянул и пижаму. Я убедился, что человек в опасности иногда рефлективно совершает действия, совершенно не связанные с желанием спастись. Так и не знаю, что тогда произошло.

Эта нелепая история не заслуживала бы упоминания, если бы случай был единичным. Однако подобная ситуация повторялась многократно, в разные периоды моей жизни. Точнее — четырежды. И каждый раз я чудом оставался жив. Но не буду рассказывать о трех больницах, в которых я побывал за двадцать лет, и о доброй полусотне врачей.

Наступил октябрь, пришло время уезжать. Погода изменилась, а может, это на меня подействовала сама мысль о возвращении в Польшу. Я собрал свои пожитки — жалкие трофеи, которые в Польше тогда были бесценны как заграничные. Например, твидовый пиджак, парижская косметика, сушка для посуды, еще несколько мелочей. Попрощался с другом и сел в поезд Генуя — Милан — Венеция — Вена.

Вена — последняя станция на западной стороне. Дальше, от границы с Чехословакией и до Камчатки, простиралась загадочная для жителей Запада страна, где местное население, обреченное на гигантскую ложь, могло выжить, лишь придерживаясь двойной морали. Но уже от самой Генуи меня беспокоило другое: не набросятся ли польские таможенники на мои жалкие пожитки.

В Вене — пересадка. Поезд «Шопен» (какое поэтически патриотическое название!) уже ждал меня. В нем сидели поляки — недоверчиво поглядывая вокруг, готовые отразить любую агрессию, откуда бы она ни исходила.

Последний отрезок пути из-за простоев и четырехкратной проверки паспортов растянулся до бесконечности — и вот я наконец в Польше.

Мы оформили официальный брак в Катовице 16 ноября 1959 года. Одновременно я подал заявление на выписку из Кракова. Варшава тогда была «закрытым городом», и любой желающий переехать туда на постоянное жительство должен был представить властям веские причины. Я таковые представил, и мы прописались в Варшаве.

Пока я путешествовал за границей, в стране многое изменилось. Владислав Гомулка — Первый секретарь ПОРП, то есть фактически наместник Советского Союза в Польше — показал свое истинное лицо. Началось все раньше, когда в Варшаве закрыли молодежный еженедельник «По про́сту» и жестоко расправились с группой студентов, которые пытались этому помешать. Расправа стала сигналом для тотального свертывания «оттепели». Возвращались прежние времена.

Это отразилось и на моей профессиональной деятельности. Хотя ставить мои пьесы хотели многие театры, разрешение получали только некоторые. Вдобавок ввели так называемую «регламентацию» — словечко это очень полюбилось цензуре. Заключалась «регламентация» в том, что пьесу через несколько дней после премьеры снимали с репертуара — якобы из-за недостатка зрителей. Бывало и так, что спектакль вроде бы играли, но ограничивали продажу билетов, хотя у кассы бурлили толпы. Словом, прибегали к любым уловкам, лишь бы затруднить зрителю доступ к моим пьесам.

Однако слишком свежи еще были воспоминания о загранице, чтобы я мог поглубже взглянуть на окружающую меня действительность. Женитьба, переезд в другой город и, прежде всего, ясные, как мне тогда казалось, вицы на будущее — все это заслоняло от меня реальные факты. Какое-то время я жил на два дома — главным образом, в Варшаве и время от времени в Кракове, — что вносило некоторое разнообразие. Но в конце концов необходимость прописки и варшавские дела вынудили меня окончательно распрощаться с Краковом. Прежде я приезжал сюда, просто чтобы побыть, встретиться с друзьями, посмотреть премьеру в «Пивнице под Баранами». Тоска по Кракову нахлынула на меня внезапно, когда я уже окончательно осел в Варшаве. А может, именно поэтому?..

В Кракове мне оставалось сделать только одно — порвать с Польской объединенной рабочей партией. Помог случай: на улице я встретил Владислава Махеека, нашего секретаря парторганизации, и он предложил мне написать «что-нибудь» об Америке (откуда я недавно вернулся) в «Жиче литерацке». Я обещал и заодно попросил принять меня по неотложному делу. Он сказал, чтобы я пришел в резиденцию ПОРП на углу Рыночной площади и Висленской улицы, и назначил дату. Из этого самого здания ПОРП, которая называлась тогда ПРП, стреляли по мне и моим товарищам 3 мая 1946 года, когда мы митинговали против партии и правительства.

Не помню, когда я последний раз присутствовал на собрании первичной организации ПОРП. Уверен — уже после смерти Сталина, но с того времени многое изменилось. Загадочная смерть Беруга, постепенная реабилитация репрессированных и, прежде всего, побег Святло[139]на Запад — все это ослабило партию. Но только мятеж в Познани[140], возвращение к власти Гомулки, восстание в Венгрии и новое разочарование в Гомулке привели к тому, что в партии остались одни карьеристы, не считая единиц. Карьеристов, правда, хватало, но, увы, — погас святой огонь социализма.

В первичную партийную организацию при Союзе писателей могли, конечно, вступать только интеллигенты, да и то лишь имеющие отношение к литературе. Наличие Первого секретаря и нескольких ему подобных ничего не меняло. Я уже не мог смириться с тем, чтобы интеллигент в здравом рассудке оставался членом партии советского типа. Считал абсурдным сам принцип коммунизма. Практически он давал возможность тупому человеку считаться не только писателем, но кем угодно. Как только я это понял, тут же решил больше не участвовать в этом безумии.

В польской централизованной системе Краков был всего лишь одной из многих провинций. Варшавская организация ПОРП при Союзе польских писателей, разумеется, считалась намного важнее краковской, — о чем говорило и солидное здание на Краковском Предместье[141], где размещался ее аппарат, и их шикарная столовая. Писателей-партийцев в Варшаве было значительно больше, чем во всей остальной Польше. Во время кризиса партии в 1956–1959 годах в Варшаве происходила борьба между оппозицией и реакцией. Оппозиция, разумеется, проиграла, что привело к массовому выходу писателей из партии. Ситуация повторилась через несколько лет, но я уже тогда жил в Италии и о том, что происходило в Польше, знал только из итальянских газет.